Друзья Андрея Москаленко

Танька и Алька, отслушав уроки, заработав на двоих восьмерку по математике и девятку по русскому языку, продвигались домой, бороздя ногами сухие кораблики тополевых листьев. Осень в их бывшем уездном городке редкая: тихая, торжественная, солнечная, с дыханием свежего ветерка, запахами всех даров минувшего лета и далеким призывным гудком парохода.

Не сговариваясь, свернули в проулок с явным намерением профланировать через центральную площадь, где напротив райкома, бывшего Благородного собрания, возвышался храм без маковок, но с куполом, превращенный властями города в кинотеатр.

— Танька, я сейчас умру, — выронила из руки портфель глазастая Алька, прочитав еще издали афишу. — Танечка, "Молодая гвардия".

— Ну и что, — тоже остолбенев, пожала плечиком Танька. — Мать все равно денег не даст.

Надо сразу отметить Танькину способность добиваться через двоюродную сестру того, чего никогда бы сама не осмелилась попросить у тётки. Даже более, когда Матрена Степановна, повздыхав, решила все-таки возвратить сиротку-племянницу отцу, безногому калеке, матерящему каждого прохожего, не бросившего в его флотскую бескозырку милостыню, Танька не умоляла, не упрашивала тетушку, просто начала рассказывать Альке о сказочной жизни в Рязани, о разных сборах-походах, о вежливых умных мальчиках-товарищах, ну прям-таки пионерских принцах. Эх, как же люто возненавидела тогда Алька свой древний городишко, где не только принца, а не встретишь и мальчишку, который без запинки выговорил бы слово "пожалуйста"; и едва за столом мать снова заикнулась о скором Танькином отъезде, дочь, отшвырнув тарелку с молочным супом, закатила такую истерику, наговорила родной матери такого, чего не могла бы наговорить ей самая злая соперница: и что ей не нужна такая жадная мать, и что уедет в Рязань вместе с Танькой, а когда мать умрет, специально приедет заплевать на кладбище ее крест. Матрена Степановна хлестала дочь по щекам, пока ни угодила по носу и вид родной крови ни вызвал истерику почище Алькиной. С той поры разговор о возвращении племянницы к отцу заглох. Однако и Танька: мало того, что сама училась на круглые пятерку, но и сестру тянула за собой. А Матрена Степановна, расставшись с последней надеждой выйти замуж (жених соглашался только на одного ребенка), утешилась дружной послушностью девок: пасли гусей, копали огород, откормили за лето славного кабанчика (правда, выли, как дуры, когда его зарезали, и долго не ели мяса), мыли полы, стирали, гладили. Касательно обувки-одежонки, то сестры так умело делились и аккуратно пользовали, что убытка особенного как-то не ощущалось. Деньги же на всякие баловства-излишества выклянчивала всегда дочь, хотя Матрена Степановна знала, Алька скорей откусит себе язык, чем съест мороженое без Таньки.

Вот и эта афиша "всего один день" подвигла Таньку усомниться в Алькиной способности выпросить у матери денежку — ведь совсем недавно Матрена Степановна, оделив их двумя рублями на четвертую серию "Тарзана" отрезала: "Всё, хабалки! Лимит на киношку выдрали до конца года!" А она на ветер слов не пускает. Но Алька то ли забыла об этом, то ли желание увидеть "живых" молодогвардейцев настолько замутило головку вместе с косичками и бантами, что решилась идти к матери на работу, дескать, у нее не хватит совести отказать любимой дочери при всей бухгалтерии. Тоже — еще та птичка.

Танька спряталась за толстенный кряж полуоблетевшей ветлы напротив приземистого, полукирпичного-полудеревянного куба райпотребсоюза, дожидалась сестру, покусывая от переживания горькую веточку. Наконец-то, запел дверной противовес, и Алька скатилась с высокого купеческого крыльца, будто от крепкого подзатыльника. Она сияла всеми своими не совсем ровными зубами, пританцовывая вокруг дерева, размахивала, как платочком, зеленой трехрублевкой. Танька не сдержалась и тоже пошла впляс. Девочки и не подозревали, что вся бухгалтерия наблюдает за ними через окно и кое-кто между смехом, оттирает ладонью слезы, поминая всех убиенных и искалеченных в войне отцов, мужей, сыновей.

Касса открывалась за час перед сеансом, но сестры решили занять уже сбивавшуюся очередь, сходить домой пообедать, сделать уроки, а уж тогда сполна насладиться подвигами героев-краснодонцев.

План выполнили, можно сказать, на сто процентов, но каково же было их огорчение, когда заметили еще издали у храма-кинотеатра огромную чёрную толпу. Очередь походила на гигантского головастика, где вся спрессованная масса у кассового окошка, а жиденький хвостик спускался по гранитным ступеням на булыжную мостовую. Отыскать свое законное место в такой очереди было просто немыслимо. Алька готовилась разреветься, но Танька мужественно спросила "кто крайний?"

Время летело с катастрофической быстротой, а они лишь поднялись на пятую ступеньку из двадцати. Часы на ратуше райкома партии показывали без десяти. Алька покусывала губы, крутила на пальтишке пуговку, кидала призывно-жалостные взгляды на расхлестанных, счастливых мальчишек, выдирающихся из толпы с голубыми портянками билетов. Вдруг пронеслась страшная весть: билеты кончились. Алька, уткнув лицо в ладони, слепо пошла прочь от кинотеатра. Танька догнала ее, с горем пополам уговорила постоять немного, авось, лишний билетик.

Только и у самой заветной двери их ожидали пустые хлопоты: мечтающих прорваться на авось толпилось великое множество, и две контролерши то и дело выбрасывали за уши шустрых "зайчат", норовящими проскочить между взрослыми.

Потеряв надежду на чудо, Танька крепко взяла за руку сестру, хотела увести из "предбанника" на свежий воздух, но в это время одна из контролерш взвизгнула "отойдите от двери! кино началось!", безбилетники ахнули, спружинились, разом нажали с такой силой, что сорвалась с крючков вторая створка высокой резной двери, и в широченную брешь хлынул народ, закрутив в людовороте и двух контролерш, и двух девочек-сестрёнок.

Кино и вправду уже началось. Публика, понятно, без восторга приняла нашествие безбилетников, часть из которых осела тут же на полу перед экраном, остальные ручейками растекались по проходам. Уму непостижимо, как не потерялись сестры в таком бедламе. Не веря еще в нечаянное счастье, дрожа от страха быть пойманными за уши, они, под гром трагической музыки тыкались в темноте слепыми котятами, их отовсюду гнали грубыми окриками, сердитыми тычками, пока не приткнулись к холодной трубе водяного отопления.

Потихоньку все утряслось, зрители с головой погружались в трагические приключения героев-краснодонцев. Ах, как же ловко они дурачили глупых немцев! И надо же, только из-за какого-то подлого предателя мальчики и девочки не взяли город в свои руки, не арестовали всю немецкую армию вместе с пушками, танками, самолетами. Ах, какой же мучительно красивой скульптурной группой стояли они перед расстрелом и... пели! и никто из них не плакал, не просил пощады. Куда там до них Альке и Таньке, готовых разреветься из-за подножки или испачканного чернилами платьица. Да и сейчас от переживаний по их щекам катятся невольные слезы.

Но вот — последние дикторские слова назидательным государственным голосом, жизнеутверждающий гром оркестра и, разрушая героическую сказку, реальными выстрелами хлопают откидные сиденья, зажигается свет, загалдела грачами детвора. Сёстры одновременно тяжко вздохнули, отстранились от холодной трубы, только теперь почувствовав как устали ноги. И вдруг, перекрывая гвалт, громовой голос, усиленный рупором, каким пользуются на реке капитаны: "Граждане кинозрители! Приготовьте билеты для контроля на выходе из кинотеатра!" Сёстры панически переглянулись, мгновенно забыв о немцах и молодогвардейцах. "Танечка, с ужасом прошептала Алька, — что делать? Мать прибьет нас!"

Они опять приткнулись воробышками к трубе, пропуская медленную ленту уверенных в своей гражданской честности людей, среди которых — и взрослые, и мальчишки, и такие же, как они, девочки. Это было мучительное шествие мимо обреченных на казнь. К тому же от дверей докатилась новая, еще страшнее, весть: всех безбилетников милиция усаживает в "черный воронок" и увозит в неизвестном направлении. "Что делать? Что делать?" — подвывала, всхлипывая, Алька. Но Танька почти не слышала ее. Она зримо видела багровое лицо тётушки, глаза, затянутые черным туманом, палец, указывающий на дочь: "Ну, с этой дурёхи нечего взять, а ты-то, ты, как могла опозорить меня на весь город?! Меня, главного бухгалтера, коммунистку!.. Всё. Больше не могу! завтра же отправляйся пароходом к отцу и пусть покойница-сестра поймет и простит меня!" И от этой ясно звучащей правды-неправды хотелось биться головой о стену.

Между тем зрительный зал беспомощно пустел. У выхода оставалась небольшая толпа, явно не спешащая к встрече с милицией. Толпа эта напоминала суетящихся рыб в мотне невода, которых вот-вот вытянут из воды на губительный воздух.

Танька, чтобы не так сильно выливались слёзы из глаз, подняла голову. Из глубины купола храма сквозь жидкую побелку на нее в упор глядели смутные лики в окружении порхающих ангелов. Среди фигур в странных одеяниях она нашла Того, которого особенно любила разглядывать перед началом сеанса, сидя с законным надорванным билетиком в кармашке. У Него было строгое, но справедливое лицо. И Он всегда указывал неестественно длинным пальцем на нее, Таньку, будто обвинял в чем-то. А сейчас сквозь пелену слёз губы Его медленно раздвинулись в улыбке. "Боженька, — прошептала она. — Спаси меня, боженька!" Но Он опять сделался строгим, осуждающе качнув головой. Девочка мгновенно поняла свою ошибку и еще чистосердечней, искренней попросила: "Боженька, спаси меня и мою сестренку Альку от несправедливости! пожалей нас, Милосердный!" И тут же к рукаву ее старенького пальтишки кто-то прикоснулся.

Рядом стоял кудрявый мальчик в беленьком плащике с улыбкой на круглом личике. "Ступайте за мной, девочки", — сказал он насмерть перепуганным сёстрам. И они, словно намагниченные, последовали за ним в гулкую глубину храма.

В самом конце грядок сидений мальчик легким кивком остановил их, извлек из-под беленького плащика огромный медный ключ, вставил в замочную скважину железной двери, казалось, навеки вечные вмурованной в стену, но которая, не скрипнув даже, отворилась. Мальчик отстранился, сёстры шагнули в кромешную тьму, но, вслепую, проделав два-три шага, очутились на свежем до головокружения воздухе с подвешенными в небе крупными, как сливы, звездами.

— Спасибо, — пролепетали девочки.

— Пожалуйста, — без запинки выговорил мальчик и как-то сразу растворился в темноте.

Матрена Степановна нервничала, то и дело взглядывала на часики-ходики с кукушкой, внутренне распаляя себя устроить "хабалкам" такую баню, чтоб век помнили. Собралась уже идти на поиски, как, слава Богу, грюкнула щеколда калитки, радостно залаяла Муха, вышел, потягиваясь, из-за печной занавески кот.

— Ну, девки, вы меня доведете!.. Где шляетесь? — грозно уперла руки в крутые бока Матрена Степановна.

— Кино поздно привезли, — бойко соврала пришедшая в норму на холодном ветерке Алька.

— А морда чего такая зареванная?

— Шибко картина переживательная.

Танька вышла из-за спины сестры.

— Тётушка.., — и, забыв о нелюбви Матрены Степановны ко "всяким телячьим нежностям", кинулась с рыданием ей на грудь.

— Хватит, хватит, будет тебе, — смущенно успокаивала тетушка, обезоруженная неожиданной чувствительностью племянницы. — Перестань. Расскажи, что приключилось.

И Танька рассказала всю историю с "молодогвардейцами", ничего не утаив.

— Так и сказал "пожалуйста"? — усомнилась лишь в одном Матрена Степановна.

— Да, да, да! Так и сказал! — выпучив глаза, подтвердила Алька, легко простив сестре неожиданное предательство.

— Деточки, — прижала пальцы к седеющим вискам Матрена Степановна, — это же сам Господь во спасение прислал к вам ангела. — Глянула в угол, где при жизни Алькиной и Танькиной бабушки висела икона и, не найдя ее, перекрестилась на известный в те годы бумажный портрет.

1988