Друзья Андрея Москаленко

Два-три часа сумеречного полярного дня едва угадывались сквозь запурженное оконце, в которое однажды, раскидав снег, с любопытством заглянул ушкан, заяц. И с каждыми новыми сутками, отсчитываемыми хрипящим транзистором, становилось тоскливей: не видать в эту зимовку ни рыбы, ни зверя, дай-то Бог за аванс рассчитаться.

Степан откровенно психовал. Володька тренькал на гитаре, травил сто лет бородатые анекдоты, зачитывал вслух балдежные места из "Подвига", похожего на слоеный пирог, хотя на душе и у него...

За двенадцать промысловых лет между друзьями всякое бывало, но до оскорблений не доходило, ибо на Севере знают цену словам — одна неосторожная фраза может стоить жизни. И вот, ровно в тысячный раз оставшись "дураком", Степан швырнул замызганные карты в железную печку-бочку, пробормотав что-то похожее на "пидар драный". Победно хохочущего Володьку, словно кипятком ошпарило: "Ты о ком это?" — спросил настороженно. Друг опомнился: "Да так... вспомнил одного... сети у меня обшманал". Володька облегченно вздохнул, не то ведь за такие слова лучшим друзьям пасть рвут, а Степану как-никак он "подарил" Томку, свою первую настоящую любовь. "На бабу друга меняешь?" — спросил тогда Степка. И Володька, скрепив сердце стаканом водки, улетел на юг добивать остатки денег, а возвратившись, застал друга женатым на... Томке. Сделала она это, конечно, назло мужской святой дружбе. Только ничего у нее не вышло: и пусть, как бы невзначай, цепляет булыжниками своих грудей, поигрывая черными глазками, зазывает в гости, — не такой он дешевка, чтобы спать с женой друга, тем более, баб у него в посёлке предостаточно. Мужик — что надо: сто восемьдесят рост, тёмные кудри, влажной голубизны глаза. Живет вольным казаком, шумно, безалаберно, но женщинам, иногда даже интеллигентным, подобные самцы нравятся; к примеру, строгая директор средней школы, становится уморительно не строгой, когда Володька, объявившись "под газом" среди ночи, снимает у нее с носа очки, усаживает к себе на колени и говорит: "Давайте, Марь Авдеевна, повторим пройденный материал".

На зимовке же снится одна Томка. Ну не выходит из головы, шалава! То ли запах какой от нее у Степки, то ли фотка проглядывает сквозь Степкин бумажник, где она, улыбаясь, стоит по коленки в теплом Черном море. Черт нас знает! Достаточно прикрыть глаза, чтобы лямки купальника свалились с покатых плеч, и вот уже она перешагивает через болтающуюся в воде тряпицу, идет навстречу с полуоткрытыми губами, с кудрявым черным клинышком ниже живота... тут и конец приходит мужику, просыпается от собственного стона. "Опять какая-то сучка приснилась?" — смеется Степан. "Она, язва!" — кривится Володька от мокрой неприятности. "Ничего, — утешает друг, — отхватим длинную деньгу, ужо затрещат в посёлке кровати". А Володька стыдится поднять глаза на друга, чувствует себя последней гадиной.

Внешне Степан — полная противоположность другу. Коренастенький, круглолицый, с толстыми густыми усиками под носом и карими глазками, придавленными тяжелыми бровями. В работе силён и неутомим, как машина. Не курит, и напарника отучил от дурной привычки. Словом, ничем мужским Господь не обидел, и аттестат за десятилетку, и понимание жизни гранитное, только не везло в любви хоть тресни, вечно доставались лишь объедки от пустобрёха Володьки.

Одним летом новый начальник милиции устроил облаву на тунеядцев, в которую угодил и Володька. Загрузили в самолет полсотню гавриков-бичей, вывезли на Большую землю, оставили посреди аэродрома и улетели. Степан пошел доказывать новой метле, мол, не имеешь права лишать человека его законной родины, но майор пригрозил самого выбросить из "поселка коммунистического быта". Ох, и взыграло тогда ретивое на пришлого петуха! Попадись он ему где-нибудь на дальней тоне — не миновать дырки в черепе. Но мало ли какие угрозы крутятся в наших обиженных душах: криво улыбался майору на самой дальней тоне, когда тот конфисковывал "браконьерские" двухполотные сети. О новом унижении Томке, конечно, не рассказал, так она сама прочитала об этом в местной "Колымской правде". Тогда он и вызнал характер своей сахалярки-жены, с перемешанной якутской и русской кровью... Глубокой ночью начальник милиции корпел в своем кабинете над отчетом, как вдруг посыпались стекла и пуля вспорола погон.

Этой же ночью переворошили все дома. Дурак майор, кто же держит незарегистрированный винт под кроватью? Навестив тайник, Степан не досчитался одного патрона в обойме, и совсем передрейфил, обнаружив в стволе гарь. Первая мысль — работает кто-то под него. Ночью шёпотом рассказал Тамарке о загадочном деле. Долго молчала, потом выдала: "Жалко промазала. Не жить ему, паразиту, на этом свете". Отшатнулся от нее, как от заразной. Убеждал дуру, говорил, что за убийство мента — вышка, что она злая мстительная тварь, из-за какой-то трепни паршивой газетенки готова беременной сесть в тюрьму и оставить трехлетку-сына без матери. Как об стенку горох! Сидела в кровати, тупо уставившись на вздутый живот, потом, узкоглазо взглянув, презрительно дёрнула уголком рта: "Купи себе юбку. Буду жить с бабой". Дал ей крепкую оплеуху, оделся, хлопнул дверью.

Морозным тихим утром поселок снова взрогнул от выстрела. Майор шагал спозаранку на службу, вдруг что-то дрогнуло в нём, оглянулся. Это спасло жизнь, но не спасло уха, в ошметки превращенного пулей.

Вскоре пошел лёд, а следом за ним начали прибывать с Большой земли спроваженные из поселка "лишние элементы". Володька причалил к родному берегу на новенькой "казанке". Оказывается, всю зиму шахтёрил, давал стране угля. Суровый начальник милиции, проходя мимо тусующихся у магазина "возвращенцев", лишь почесывал изуродованное ухо — туземцы явно открыли на него охоту, и тут уж не до реформ, дай Бог ноги. Собрал багаж и по-тихому — в самолет. Но поскольку телеграммы летают быстрее самолетов, в Якутске с последней ступеньки трапа прямо попал в объятья органов безопасности вместе с багажом (два килограмма золотого песка, четыре мешка пушнины, три бочонка икры) и, как поётся в блатной песенке, "с тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде".

А Тамарка родила еще одного сына, и Степан считал бы себя вполне счастливым, если бы не эта треклятая зима, ломающая все хозяйственные планы. Володьке чего, бутылку засосать, лярву повалять, а тут — двое спиногрызов, в новой квартире хоть в футбол гоняй, жратва одна на Севере чего стоит! Нечаянно, конечно, с языка сорвалось. Но он тоже хорош, до потолка прыгает — друга в тысячный раз "дураком" оставил, будто сам восемьсот раз не остался. В печку карты! к чёрту таких друзей! последнюю зиму напарничаем! И от Томки шарахается, будто хуже его бабы на свете нет... вообще-то, кто его знает, может, и не шутя Томка заигрывает со старым дружком, может, не просто дразнит... А непогодь-то, непогодь! Того и гляди — с окладов избу сорвет! Без навара останемся, как пить дать — без навара!.. Собаки с голодухи поскуливают в темном холодном дровяннике. То-то замолкли. Передовой, Чувак, прирыкнул на них — сам в толстой рыжей шубе, вольный и сильный не любит слабаков, всю упряжь держит в узде, на себя равняет.

С погодой же случилось нечто похожее на аварию: где-то в Ледовитом океане прорвало трубу и пока все ураганы не выплеснутся, пока не уравняет снегом горы и пади, сиди здесь, припухай, не рыпайся, если хоть чуть дорожишь своей дурацкой жизнью.

2

Опять запах тушенки и совсем уж невыносимая вонь вареной сушеной картошки. Как только Стёпка жрет её! Было в ресторане "Огни Колымы" подали бифштекс с гарниром из этой серой каши, а на соседнем столике — белая, жареная, нормальная картошка. Володька вмазал дежурный стакан, съел бифштекс, подозвал шнырялу и надел ему на калган тарелку с гарниром. Шум, скандал, драка, но зато с той поры ему ни под каким соусом не подавали эту серую корявую гадость. Устроить бы такой фокус Стёпке. Дак ведь он не ресторанный чизя, за карабин ухватится. Помнишь, три залетных штопаря зажали тебя в угол? Так Степка всех троих одной трубой с ног сковырнул. Помнишь, на льдине потащило в океан? Друг догнал-таки на веслах, три часа до берега выгребали. Нет, надежней товарища не сыскать. Скоро именины, полная тридцатка Степке стукнет, а тут до реки не выберешься не то что до фактории, придется чокаться кружками с чаем, как пить дать, придется.

— Слушай! — привскочил на локти лежащий на топчане Володька. — Давай протянем до лунок верёвку!

— Лучше уж до луны, — хмыкнул в усы напарник, не прекращая шинковать еще одну гадость — мороженый лук. — Кто тебе во сне столько веревки подарил?

— Со старых сеток подборы, дель снимем! Неужто километр не наскребем?

— Это ж сколько времени — грузила, поплавки убирать?

— Дня два-три. Делать-то все равно не хрен?

Друг перестал стучать тесаком.

— Как ты её потащишь?

— Не дрейфь, Стёпа! В армии провода подале таскал. Из брёвнышка делаем катушку, ставим на козелки в нарты — "гоп-гоп", и... погнали. Думай, голова!

Степан долго раздумывал, но, чем черт не шутит, авось выйдет.

Трое суток дружной работы. Кое-как откопались, выбрались из-под снега и чуть не захлебнулись от свежего упругого ветра.

Серая мгла, подсвеченная зеленоватым сиянием, метёт прямо в лицо. Верный речной ориентир. Однако собаки норовят развернуться хвостами к ветру. Чувак хрипит от злости. Степан, бегущий на лыжах рядом, помогает передовому, палкой выравнивает слишком умных. Со скрипом раскручивается катушка. Володька следит за веревкой.

Вот это удача! Среди такой замяти вышли прямо на рыбацкие шесты!

Дикая эта работа — выбирать подлёдные сети голыми мокрыми руками на морозе выпутывать из ячеек шуструю ряпушку, осклизлого налима, буйную зубатку.

С еще большим трудом, чем выбирали, затащили под лед звенящие льдинками сети. Подняли уже зарывшихся в снег собак. Ветер в спину, но от этого не легче тащить перегруженные нарты.

Холодный дровянник с ворохом камышника кажется собакам земным раем. Изба с жаркой печкой кажется людям небесным раем. Собаки и люди едва держатся на ногах, но довольны собой и друг другом. В дровяннике звери рычат от удовольствия, пожирая выпотрошенных налимов, люди в теплой избе тоже урчат от удовольствия, вкушая истекающую жиром жареную налимью печёнку с пшеничными лепёшками, поглядывая в то же время на бурлящую в казанке уху из нельмы. Открыли банку маринованных огурцов. Эх, в самый бы раз! Но двухнедельное безделье оставило от ящика водки только ящик пустых бутылок.

Дело двинулось. Если так пойдёт, наверстают упущенное да еще лишку прихватят. К тому же, погода приунялась, с полчаса на горизонте даже заря кровянилась. Повеселел Степан, выбросил злую хмарь из головы, накручивает себе транзистор: Аляска, Канада, Япония — слышны здесь лучше Москвы. Вот уже и денежный дух песцовых шкурок прибавился к сложным запахам зимовья. Сохатого из своего древненького винчестера Володька завалил. Степану слегка обидно — крепко подранил, а Володька завалил. Да ладно, всё в один котёл, как в песенке, тебе половина и мне половина.

Молча чистили затиненную сеть. Работа пустячная, бабская, копушечная, всякую былинку-веточку выпутай из ячеи, заштопай прорехи — утомительно, нудно, но надо.

— Слышь, Вовка, — разрушил сонное сипение чайника Степан, — на твоей свадьбе, когда вина попью? Летом тебе ведь тоже — на четвертый десяток гакнет.

Напарник даже вздрогнул, оборвав улыбчивое воспоминание. До замужества Томка вкалывала коптильщицей на рыбзаводе, и он, влив в себя стакан, шутя, занюхивал ею.

— Чего молчишь? — ловко орудуя штопольным челноком, мельком глянул на друга Степан. — Не нагулялся ещё? Всех баб ведь не перепробуешь.

"Но к этому надо стремиться", — привычно хотел добавить Володька, однако снова промолчал.

— Приболел что ли?

— Чёрт со мной будет! Сам думаю... есть на примете одна фифочка. Шибко только образованная. А так — всё при ней, — сделал волнистый жест сверху вниз руками.

— Жилуха у нее есть?

— В панельке. Двухкомнатная... С виду девка смирненькая, а на панцирной сетке до потолка кидает — вся задница в мелу.

— Так и чего? — облизал Степан вмиг пересохшие губы. — Бери в жонки, коли то и другое при ней. В гости с Тамаркой ходить будем. Бабы в комнате — свои ля-ля, мы с тобой — на кухне, — рассмеялся, щелкнул себя по кадыку.

Володька тоже повеселел от столь заманчивой картинки, хотя сам не знал, кого имел в виду под "фифочкой", то ли строгую директоршу школы Марью Авдеевну, то ли юную посудомойку Нину, тихо влюбленную в него, которой боялся даже касаться, дабы не сломать девчонке жизнь. Скорее всего, образованность, постельную опытность директорши соединил с наивной влюбленностью посудомойки и получилась невеста, над браком с которой якобы всерьез раздумывает.

— Нет, Вовка, в натуре, — обрезав капроновую нитку, уложил руку на плечо друг. — Женись! Ох, и закатим свадьбу!

Володька покосился на острое жало ножа у своего горла и ничего не ответил.

3

Климат, по северным понятиям, вполне определился: то снеговые заряды, то морозная сумеречная или ночная тишь. Завтра у Степана именины и Володька решил сбегать на факторию. День как день: лилово-сизый с тяжелыми перевалами низких облаков, морозец градусов в двадцать пять с позёмкой, будто кто-то невидимый тянет по снегу белые холсты. Упрятанное под снегом русло Чукочи похоже на след от гигантского полоза.

Лыжи попеременно стараются обогнать друг друга. Бежать приятно и весело еще и потому, что на фактории увидит морщинистую улыбку дяди Коли, собак которого зимовщики как бы арендуют. У дяди Коли - два "бурана", две моторные лодки и лучшая в округе оленья упряжка. У дяди Коли - жена, не выпускающая из зубов длинную глиняную трубку. Разговаривают супруги между собой давно звуками. Муж произносит "у?", жена переспрашивает "ы?" и приносят мясо. Муж говорит "а?", жена переспрашивает "э?", он утвердительно кивает "э!", она приносит бутылку.

Но особенно нравится Володьке их приемный сын Толик. С виду застенчивый, как девица, а вся техника фактории держится на нем. Учился в поселковском интернате. Дважды убегал оттуда и дважды пограничники-вертолетчики отлавливали его в тундре. На третий же раз не помогли ни вертолеты, ни самолеты — сгинул парнишка среди бескрайних заснеженных озёр. Дядя Коля по несколько раз в день выходил на радиосвязь с посёлком, а названая мать, казалось, навсегда выпустив из зубов свою глиняную трубку, уходила на дальнюю, самую высокую едому и, словно волчица, выла, жаловалась на несправедливость своему якутско-чукотскому богу. А весной ранним утром просто вышел из дома дядя Коля кормить своих олешек, взглянул с тоской на плывущие к океану льдины и сердце ёкнуло: на одной из них — чернеет то ли бревнышко из дальних таежных лесов, то ли зверь какой, прихваченный половодьем. Не раздумывая, кинулся в сарай, взвалил на плечи мотор, вприбежку рванул к берегу, схватился за ручку лебёдки, спустил "казанку" на воду и, маневрируя между льдинами, грозящими раздавить лодку, все-таки настиг льдину с умирающим на ней сыном Толиком.

Девяносто восемь дней в зимней тундре! Четырнадцатилетний мальчишка! Поглядеть на чудо прилетало и начальство, и ученые. Спрашивали: "Чем же ты питался?" Парень стыдливо опускал глаза: "Лемминга кушал". — "А непогода? мороз? ураганы?" — "Яма в снегу рыл, лыжи, палки ложил, простынь накрывал, снегом засыпал, меховой мешок и кухлянка спал". — "А волки?" — "Волка скушал"... Дядя Коля возвратил в интернат украденные сыном мелкокалиберную винтовку, компас, лыжи и другие вещи, а Толика оставил пожизненно при себе.

На фактории одиннадцать сборно-щитовых домиков. Есть квартира и у дяди Коли, однако летом живет в чуме рядом с оленьим загоном. На фактории есть и своя веселая вдова Улька, которую Володька пригласит сегодня в баньку потереть спину. Это еще одна причина навестить факторию.

Однако, как в жизни нередко бывает, чем голубее мечта, тем чернее действительность. Старый оленевод встретил гостя раскинутыми руками. Его жена , попыхивая трубкой, с улыбкой кивала, а Толик от радостного смущения убежал к олешкам. Дядя Коля сказал жене "у?" и она принесла вареное мясо, но вот следующего "а?" почему-то не последовало. Гость уже готов был обидеться "сухим" приёмом, но тут выяснилось: начальника фактории Федотыча сменил Большой человек (человек с Большой земли); человек этот очень плохой, сердитый, кричит, стучит по столу кулаком, снял дядю Колю из бригадиров, в животноводстве ничего не смыслит, первый раз в жизни оленей видит, а всех оленеводов считает дураками; песцов берет за четверть цены, водку продает по бутылке в месяц на семью, а Ульянку сделал в своем доме служанкой. Володька слушал и желваки на скулах ходили ходуном.

"Большой человек" оказался осанистым бочонком в сером костюме при белой рубашке с ярко-полосатым галстуком. Улька, в черном платье, разрисованном могучими красными розами, прислуживала за столом, не поднимая узких глаз. Володька еще по дороге к дому, намеревался плеснуть гостевой стакан прямо в харю этому деятелю, но сдипломатничал или пожалел давно не питой водки, без единого глотка вылил в рот густоватую, полузамерзшую жидкость, ковырнул вилкой магазинно-серую- маринованную капусту и лишь тут заметил отставленный в сторонку стакан хозяина.

— Ты выпей, — заговорщицки подмигнул Володька.

— Зачем? — усмехнулся, как ребенку, новый начальник... — Вот смотрю я на вас и думаю: и что хорошего находят люди в этой гадости?! Наши-то, русские, ещё ладно, а эти ведь — смеются, плачут, несут какую-то чушь несусветную, прыгают, что твои мартышки в зверинице.

— Ты выпей, выпей, Николай Елданыч, после поговорим.

— Совсем не пью, — убрал улыбку с круглого лица хозяин.

— Пьёшь, еще как пьёшь! По красному носу своего брата узнаю!

Кажется, хозяин начал понимать, что встретил идиота, которого можно пронять лишь авторитетом.

— Ладно, не дури. Я, кстати, человек партийный, назначен сюда определенными органами и попрошу вести себя прилично, а нет... вот бог, вот порог. Кстати, из окна видел, винтовочка у тебя того... регистрированная?

— На бздо берешь? — хохотнул гость. — Знаешь, мы таких говорков сшибали членом с бугорков! — Привстал, уперся пальцами в стол. — Выпей, тебе говорят! не то сблюю твою поганую водку на твой петушиный галстук!

Николай Елданович резво метнулся к стене, сдернул с гвоздя новенькую двустволку.

— Руки вверх!

Володька медленно вышел из-за стола, еще медленнее поднял руки и, куражливо пританцовывая, пошел на стволы.

— Не подходи! Застрелю!

Володька выдернул у него ружье из рук, как палку. Взвел курки.

— Верняк... Фуфло мужик... Значит, не уважаешь гостя?

Побелевший хозяин, завороженно глядя на стволы, отступал к столу. Слепо нашарил пальцами стакан, пристукивая зубами о стекло, выпил.

— Так-то оно лучше, — усмехнулся гость, переломил ружье, вынул патроны. — Теперь сходи, пригласи дядю Колю, мирить вас буду.

Начальник выметнулся за дверь. Проскрипели под окном его торопливые шаги. Тут только Володька заметил застывшую изваянием у печки женщину со скрещенными на груди руками.

— Улька! Срочно в кровать! — приказал он.

Начальник возвратился, ведя за собой толпу — всё мужское население фактории.

— Вот он! — рванулся было вперед, но тут же стушевался, увидев, что всю дорогу гудевший народ не спешит вязать бандюгу.

— Ну, теперь хозяин как хозяин, — застегивая брюки, потусторонне еще улыбаясь, вышел навстречу Володька. — Просил одного, он — эва сколь гостей привел. Проходите, добро пожаловать!

Оленеводы, все хорошо знакомые мужики, осторожно устраивались где кто. Володька, жестко ухватив хозяина под локоть, повел скрипящим от мороза коридором в кладовую. Набил заиндевевшими бутылками рюкзак, дважды пересчитал деньги, потребовал сдачу двадцать две копейки, а когда двух копеек не нашлось, сказал "будешь должон".

Через полчаса народец подразвязал кухлянки, залопотал, заулыбался. Хозяин, чувствуя себя обманутым волком, исполнив требование "выпить на халявку", кривил губы: ничего, еще через пару стаканов упадет этот русак-блатарь, свяжу, вызову по рации милицию, там по-другому запоёт... ишь, герой! такую шпану давно в городах выбили, этот — в тундре прячется, алкогольную демократию разводит! вишь, Колькиного пащенка выпить уговаривает, молокосос мотает головой, будто ни разу в жизни, будто их с пеленок не приучают! ничего, наведем порядок! по сотне за бутылку платить будете!.. смотри-ко, встаёт, никак уходить собирается?

— Слушай, Колька (это к нему-то, которого даже на комсомольской работе Николаем Елгановичем величали), я сейчас отчаливаю, у дружка завтра именины, но ты смотри, руководи да оглядывайся. Пусть они и плачут, и смеются — выведешь из терпения — пять милиций в тундре не сыщут. Понял? Держи пядь! И будь мужиком, не сукой с красной книжечкой!

И Николай Елганович ощутил холодок, пробежавший вниз по позвоночнику, от внимательного трезвого взгляда приемного сына уволенного бригадира. Что-то в этом мальчишеском взгляде привиделось ему пострашнее угроз зимовщика-блатаря.

Взревели моторы снегоходов, взметнулся снежный прах из-под копыт оленей. Почти всё взрослое население фактории отправилось на именины к промысловикам.

4

Такого доброго праздника оленеводы еще не знали. Двое суток народ гулял, ел, пил, пел и никто не плакал. Вдова Улька слезала с колен Володьки лишь затем, чтобы забраться с ним в гамак, устроенный из старых сетей под потолком, и счастливо смеяться там от любви. И вот в час, когда гульбище вповалку спало, женщине приснилось, будто её тело летит по воздуху, мягко опускается на оленьи шкуры, но затем кто-то, нарушая сладкий сон, грубо раздвигает ноги, заталкивает в нее костяное, горячее, однако не радостное, чужое. Провела рукой по голове — вместо Володькиных кудрей — жесткий ёжик волос. Ощутив тяжесть чужого тела на себе, жадное прерывистое дыхание и усы, неприятно колющие шею, замерла от страха: ну, как Володька проснется?! ай, нехорошо друг делает! в доме много других женщин, никто имениннику не откажет. Ай, нехорошо...

Учуяв близкую непогоду, дядя Коля собрал-таки оленеводов к отъезду. Насквозь проспиртованный Володька уговаривал вдовушку остаться, но она, не глядя ему в глаза, только мотала отрицательно головой. Володька написал корявую записку начальнику фактории "отпустить подателю сего письма дяде Коле пять бутылок зеленого змея, тушёнку, десять булок хлеба". Действительно, сразу после отъезда гостей запуржило, заволокло, закружило и гонец прибыл на оленях лишь через трое суток.

Обстановка у друзей ему не шибко глянулась. Собаки голодные, печка еле тлеет, грязь после пира не убиралась. Оно и в домах оленеводов мусорно, но у русских зимовщиков это плохой знак. Дядя Коля рассказал: Большой начальник безо всякого отпустил товар, но обещал выселить его, дядю Колю, с фактории, если выпьет хоть сто грамм, обещал также, что с "фулюганами" скоро будет разбираться милиция.

— Я тебе что говорил?! — грохнул кулаком Степан по столу. — Этот вонючий пидар нам еще устроит! Против кого дёргаешься?! Раком поставят и подмахивать будешь! На какого, скажи, увел у него эту блядежку?!

— Ульку?.. В подарок имениннику! — захохотал Володька и повалился на топчан, высоко задирая ноги.

— Ты у меня, кажется, выпросишь, — растерянно-зло посмотрел Степан на хохочущего.

— Чего ты сказал? — оборвав смех, привстал Володька. — Повтори-повтори.

Дядя Коля, угадав близкую нешуточную драку, решил — подальше от греха, сесть в нарты, уехать домой.

— Дед, куда?! — кинулись они к нему вдвоем.

— Поеду, однако.

— Дядь Коль, — приобнял Володька, — друзей не уважаешь. Садись за стол, винка пить будем, мясо кушать, садись-садись!

И дядя Коля остался. Мирно говорили, пили, закусывали. Потом наступила долгая ночь. Проснулся — стены дрожат от ветра, в потухшем очаге орут на все голоса грешные души преисподней, за дверью поскуливают голодные собаки. Нашарил под топчаном торбаза, обулся. Тыкаясь в непроглядной темени об углы, отыскал свой брезентовый плащ, вынул из кармана тяжелый, как граната, фонарь. Луч скользнул по бутылкам, консервным банкам, рыбьим и мясным костям, высветил Степку, свернувшегося калачиком на топчане и Володькину ногу, свешенную с потолочного лежбища, заправил керосином "летучую мышь", наладил свет. Шатаясь от слабости, принес дров — великий дар реки безлесой тундре. Огонь радостно ухватился за пищу, как радостно ухватились собаки за рыбу. Присел к столу, допил из кружки чье-то недопитое. Раскурил трубку. Долго слушал музыку урагана и, вспомнив фронтового друга, подорвавшегося на мине, запел:

Аарата-татаай! Алаатыгар!^*
А разве я думал, знал,
Куда нас приведёт война,
И чьи могучие сухожилия
Разорвет железо?
И чья мать раздерёт ногтями
Иссохшую грудь, вскормившую сына?
 
Ты был насмешлив, силён,
Учил меня правильно жить.
Но спор у нас еще не окончен —
Судьба еще носит меня
По волнам серо-пятнистого мира^** —
И я продолжаю спорить с тобой
В своем живом, любящем сердце.

— Дед, кончай похоронку! — прервал песню проснувшийся Степан. В полутьме наступил на бутылку, чуть не упал, матерно выругался, подёргал спящего друга за ногу. — Вовка кончай ночевать! Концерт проспишь. Дед поёт.

Далее начался опять угарный сабантуй. То обнимались, пели под гитару "будь проклята ты, Колыма", то обижали друг другу нехорошими словами. Гость несколько раз порывался уехать, но хозяева почти силой удерживали его, словно боялись остаться наедине друг с другом. Время перемешалось в голове старого оленевода, да и молодые промысловики давно не заводили своих часов, а дважды падавший транзистор то умирающе хрипел, то попискивал новорожденным младенцем. Старику жалко было морить голодом олешек, собак и кормление животных было единственным его осмысленным действием. Ещё до слёз было жалко бранящихся друзей.

Однажды проснулся от громких голосов. Не сразу понял о чем спорят, а когда понял, сделалось страшно. Друзья не спорили даже, а будто оспаривали право, кому из них оставаться на этой земле, ибо двоим никак не уместиться в нартах жизни. Надо бы вмешаться, отвести разговор от глупых мыслей, однако не было сил ни встать, ни выдавить слов из пересохшего горла. В красновато-зыбком свете керосиновой лампы он видел над столом лица почти незнакомых мужчин. Лица эти были, словно вырезанные из мамонтовой кости. Как же они оскорбляли друг друга! Вспоминали каких-то женщин, кто сколько работал и сколько получил, считали какие-то давно выпитые бутылки. Потом один сказал что-то такое, отчего в руках другого оказался карабин.

— На выход, гад! — крикнул мужчина голосом Степана.

— Да ты же промажешь! — засмеялся мужчина голосом Володьки. — У тебя же лапки трясутся, как у зайца!

— В штаны валишь?

— Из своих вытряхни.

Клацнул затвор.

— Сто шагов - наповал!

— Сто-о-о?! Двадцать пять! Но, смотри, дешевка, промахнешься — угроблю на сто пятьдесят. Договорились?!

— Шагай-шагай, пидар поганый!

— И это припомнят твои мозги на снегу!

Взвыла попавшаясь под пинок собака. Пар заклубился молочным туманом. Дядя Коля сделал мысленное усилие подняться, и вроде бы поднялся, но тело почему-то осталось прикованным к надувному матрасу... Выстрел! Еще один!.. Плохо это. Ой, как плохо. Так стреляют, если охотник не уверен в попадании. Бессовестно это!.. От туманного ли холода, от слабости ли кожа старого оленевода дрожала. Снаружи залаяли собаки. Протяжно скрипнув, прикрылась дверь. Тень заслонила желтеющий шар лампы. Глухо тукнулось горлышко бутылки о кружку.

— Дед, спишь? — треснул из тумана голос.

Дядя Коля осторожно прикрыл глаза, усиленно засопел. По движению воздуха определил — человек рядом... Всё еще казалось, человек в упор глядит на него, однако у стола снова задребезжала бутылка о стакан. Темнота под опущенными веками — всё гуще и мягче, в голове — спокойней и спокойней: хорошо, что это был только фронтовой сон, и как добро проснуться, увидеть смеющиеся лица друзей, выпить с добрыми людьми на посошок, выйти в мягких торбазах на синий снег, сесть в нарты, гортанно вскрикнуть на олешек, помчаться вперегонки с собаками. От этого счастливого праздника оленевод даже улыбнулся в полусне.

Час ли прошел, несколько ли секунд, только снова хлынул ледяной воздух, кто-то сильно тряхнул за плечи: "Дед, дед, вставай! Володька застрелился!"

На ватных ногах выбежал следом за Степаном в морозно-лиловый полумрак полярного дня.

Он лежал на снегу в десяти шагах от двери, раскинув полы белого полушубка, словно птица крылья, пытаясь взлететь. Лицо уткнулось в шапку, рядом — старенький винчестер. Собаки тявкали, повизгивали в сторонке. Чувак осторожно обнюхивал лежащего, но вдруг вздернул морду, рыкнул, рванулся в тундру, увлекая за собой свору. Оленевод приложил руку ко лбу и увидел вдали высоко взбрыкивающие ноги ушкана... Хотел осмотреть человека, но Степан ухватил сзади за кухлянку.

— Не подходи! Прилетит милиция, чтоб лишних следов не было! Понял? Шагай в дом, надо это дело обмозговать. Дело такое, оба загреметь можем... Придумал же сука! Ему-то что! А у меня дома жёнка беременная, двое пацанов.

За столом в голове опять всё перепуталось. Никак не мог понять, чего хочет Степан: то ли быстро ехать на факторию за Большим человеком, то ли никуда не ехать.

— Завтра! Завтра! Видишь, восток поддувает! С пьяных глаз уплутаешь, отвечай потом за вас двоих мудаков!

У старого оленевода хватило здравого смысла обидеться: шестьдесят лет бегает тундрой, а тут поселковский пацан рассказывает ему о восточном ветре. На все сто дядя Коля докажет — ниоткуда не поддувает и поддувать не собирается, а вот завтра может разгуляться северин. Потому совсем непонятно, зачем дожидаться дурной погоды? Ехать, ехать надо. Вызвать по рации милицию, привозить Большого человека и еще одного партийного оленевода, нельзя хорошему человеку в снегу...

От этих мыслей старик даже протрезвел. Глянул в тёмные, горячечного блеска глаза Степана и испугался: ой, плохие глаза у человека, ой, думает человек еще одно плохое дело; в спину друга стрелял, след в след ходил, винчестер ложил — нынче план меняет, убить свидетеля хочет, погоду плохую дожидает, в тундру двух мёртвых увезти, зверю оставить — заплутали, мол, по пьянке... ой, как убежать, не знаю...

И в голове опять всё перепуталось, когда обросшая инеем дверь затрещала, заскрипела и из облака пара выросло белое лицо Володьки. Подумал, не сон ли дурной длится?.. В одной руке медленно поднимается винтовка. Обвальный грохот. На лицо брызнуло что-то горячее.

Никак не мог сообразить: живой или давно на другом свете? плавает в пороховом дыму на озере Хасан в войне с японцами или в зимовье двух друзей-промысловиков? Шевельнул ногой, упёрся в мягкое, податливо-мёртвое, как недавно павший лось. Склонился. Из развороченного лба мгновение назад разговаривающего с ним человека толчками выталкивается кровь, заливая лицо. Теперь ясно: не здесь он и не на том свете, — на фронте!.. Значит, после взрыва должны быть не только убитые, но и раненые... Есть, есть! Лежит, переломившись спиной через порог. Надо втащить, прикрыть от стужи дверь. Где у них аптечка?.. Ай-ай, первая пуля под мышкой кожу взбороздила, вторая — навылет повыше сердца. Крови много утерял. Ничего, солдат, держись! не тебя первого из нижнего царства выручать! промоем водкой замерзшую рану, потуже затянем бинт: дыши, солдат, живи, солдат! дядя Коля — старый санитар, ордена и медали у него за это, однако в праздники грудь свою украшает одними трудовыми наградами — плохо хвастать войной, — это, что свирепый волк хвастает вставными золотыми зубами.

Присел на топчан рядом с постанывающим тяжело раненым. Потом перебрался к столу. Раскурил трубку. Слышал далекий треск "бурана", но к чему бегать и суетиться, если уже ничего не изменишь и не поправишь?

Снегоход, сопровождаемый лаем возвращающихся из погони за зайцем собак, оборвал свой треск у зимовья. Дядя Коля, раскачиваясь, пел:

Но спор у нас еще не окончен —
Судьба еще носит меня
По волнам серо-пятнистого мира —
И я спорю с тобой
В своем живом любящем сердце.

— Отец! Отец! — кинулся к старику Толик. — Что случилось, отец?!

1984