Друзья Андрея Москаленко

Субботним вечером сытно отужинав у хозяйки, отец Анатолий шагал во всю ширину рясы в пивной погребок. Уходящее солнце розовыми зеркальцами отражалось в лужицах, и окна в ветхих усадебках сияли такими же лужицами. Над всей округой млела благостная тишина, лишь где-то за поселком раненым зверем то взрыкивал, то затихал трактор.

С улицы Безбожной (названной так в годы непримиримой войны с религией) вывернулась стайка щебечущих девчонок. Увидев местного батюшку, испуганно-вразнобой сказали "здравствуйте", а две девочки стыдливо поклонились. "И то хлеб, — перекрестив всех, сказал сам себе отец Анатолий. Три года прежде, когда сослали в этот забытый Богом угол, старухи не все кланялись, а ныне — две пионерки. Великое дело — авторитет".

Бодро и уверенно шагал он мимо бараков инвалидных домов, мимо скамеек, на которых под ветвями давно отцветшей сирени десятка два инвалидок плели кружева, вязали носки и варежки, шелушили шляпы подсолнечников и со вкусом перемывали косточки отсутствующим. Узрев лопато-черную бороду батюшки, некоторые, словно курсанты, повскакивали с мест, другие — пали на колени, а ревностная прихожанка Клавдия ухватилась за край рясы, запечатлела поцелуй, отчего к кончику носа прилип комочек грязи. Наскоро перекрестив паству, отец Анатолий коснулся двумя перстами жиденьких седин старухи: "Ступай за мной, Клавдия". Старушка ойкнула от счастья, живо заковыляла следом. На углу площади Свободы батюшка приостановился.

— Раба божья, Клавдия, — сказал он, загребая волосатой ручищей подол рясы, — зришь на той стороне бесовской вертеп с крылечком?

— Зрю, ангел наш, зрю!

— Ступай туды, — извлек из кармана красненькую, — возьми две бутылки зелья белого. Да скажи нерадивой Машке-продавцу, чтоб рыбку скумбрию одну завесила, сыра голландского двести граммов, да завернула бы в бумагу чистую.

Старуха схватила денежку, успев запечатлеть поцелуй на руке батюшки.

— Да конфет себе купи сто граммов! — гаркнул он вслед таким басом, что с ветвей тополя шарахнулась стайка воробьёв...

Спускаться в пивную с парадного входа не имелось дурной привычки — должность не позволяла. Поэтому, пройдя через калитку во двор, прогрохотал кулаком в зеленые железные ставни, сохранившие под многими слоями краски старинный кованый узор.

Внизу захлопали торопливые шаги Федьки. Кем только не работал Федька до встречи с батюшкой: трактористом, плотником, разнорабочим, бакенщиком, золотарем. И сказал тогда ему отец Анатолий: "Вина, пива, говоришь, море хошь? Что ж, греха в этом особого нет. Сам Христос с апостолами любил выпить. Будет тебе море вина и пива! Да не утони в море-то. Плавай с умом и любовью, не то — поблаженствуешь в раю, да снова возить в бочке говно будешь". И сразу же после этого разговора отправился батюшка на прием к директору совхоза Константину Герасимовичу. Доказательно изложил необходимость открыть на центральной усадьбе культурное питейное заведение. Директор, его одногодок, надругался, осмеял идею, как вредную не только для верующих, но и для всех нормальных тружеников. Поп ушел разобиженным и вскоре накатал телегу; добро бы в райком-исполком, а то ведь — в область. Дескать, пьет народ в поселке Дивово за углами и на скамейках, мочится где приспичило и делает всякое непотребное, местным же властям на это наплевать, потому что сами пьют либо в кабинетах, либо в районном ресторане (благо государственные машины всегда под рукой). У меня же, пишет, кровь сворачивается от жалости к бедному, трудящемуся, пьяному человеку. Лежит он, горемыка, и в ноябрьской луже, и на зимнем снегу, мрёт от воспаления легких, коченеет от мороза так, что в гробу распрямить не могут. Но как бы стало добро, ежели б их в одном месте содержать: с пивом, закуской, отхожим местом и законной милицией. Я, пишет, ради такого полезного обществу дела из церковных денег согласен пожертвовать две тыщи рублей.

Возможно, над письмом попа областные бюрократы посмеялись, позубоскалили бы и сунули под сукно, но конечные строчки о пожертвовании церковных денег крепко задели самолюбие. "Вы что там, так перетак!?" — полетела телефонограмма в райисполком. — "Кружку пива, понимаешь, негде рабочему человеку выпить! Мракобесы, понимаешь, предлагают свои мятые трублики нам, людям, которые ворочают миллионами! Срочно выехать в Дивово и доложить о принятых мерах!"

Председатель райисполкома вызывает на ковер директора совхоза — Константина Герасимовича, и парторга — Корнея Григорьевича: "Вы что это, так переэдак!? Запустили, понимаешь, заботу об отдыхе рабочего человека! Попы кляузы пишут, клеветой занимаются, куражатся над нами!.. Приказываю! В десятидневный срок отстроить пивную на сорок мест с буфетом, туалетом и вытрезвительной комнатой! И если хоть медную копейку возьмете у вашего стукача-попа, улицы в райцентре мести будете! Разболтались, понимаешь!"

Взбешенный директор грозной запиской требует попа к себе на ковер. Отец Анатолий отвечает ему эпистолью: "Поелику церковь в нашем государстве отделена от государства, на прием явлюсь токмо с разрешения вышестоящего духовного начальства". Константин Герасимович пишет: "Я тебе, поповская морда, покажу "государство в государстве"! Ты у меня еще узнаешь, кто здесь вышестоящее начальство!" Отец Анатолий отвечает: "Послание Ваше оскорбительное получил. Пришил его к делу #13, касательно нарушений местными властями конституционных прав свободы совести".

Между тем из области — в райисполком (по телетайпу): "Каково положение со строительством пивной торговой точки в Дивово?" Ответ: "Оборудование пивной в стадии завершения". И сразу же звонок директору совхоза: "Константин Герасимович, как у тебя дела с пивной?.. Что?!" — захлебнулась от возмущения телефонная трубка. — "Подготовка сметы в стадии завершения?! Да я.......! Сейчас же начинай строительство! Нет материалов? Я тебя самого на кирпичи разделаю! Ишь, понимаешь, очковтирательством занимается!" И через полчаса сам предисполкома подкатил на белой "Волге" к дивовскому управлению, словно Юпитер на четырех орлах. Мигом нашли полуподвал под кирпичной резиденцией бывшего лесопромышленника, из района прибыли прораб, художник, машина с пиломатериалом, автобус с рабочими — и работа закипела в три смены. Надо заметить, вовремя, поскольку через два дня недалеко от Дивово приземлился самолет самого товарища Борзых. Местный мальчишка, разгуливающий с портфелем у пруда (вероятно, стихийный последователь древнегреческого Филона), охотно показал приезжим дядям место строительства пивной. Сам Борзых приятно изумился, что сам предисполкома руководит работами, а директор и парторг кроют лаком обожженные паяльной лампой доски.

— Молодцы! — пожал им руки сам Борзых. — А то, понимаешь, будут нам всякие мироеды старушьи пятачки предлагать!

А во весь фасад облупленного двухэтажного здания струился кумач: "Строители! Сдадим пивную к празднику Великого Октября!" Конечно, у себя в областном центре сам Борзых в пух и прах бы разнес такую наглядную агитацию, но здесь и эта сойдет. Вот только откуда же они пиво брать будут? Из города летом пока довезешь — скиснет, зимой — замерзнет и порвет бочки. Значит, надо строить небольшой пивоваренный заводик. "Где деньги взять?" — вслух спросил у самого себя сам Борзых. Сопровождающий его заведующий отделом промышленности, догадался о возникшей в голове шефа проблеме и живо подсказал: "Деньги можно снять со строительства быткомбината в райцентре"."То-то, быткомбината, — вздохнул сам Борзых, — одну дырку другой затыкаем... Всё же, распорядись, утряси, ведь пивная без пива — не пивная".

— Сильно сказано! — восхитился предисполкома, хотя быткомбинат ему позарез был нужен. Пивом можно вдосталь накачаться на частых областных совещаниях, семинарах, а вот сшить платье жене не так-то просто... мозги все проела.

— А где ж этот ваш поп-меценат? — саркастически улыбнулся сам Борзых.

— На производстве... в церкви, — хихикнул парторг совхоза Корней Григорьевич, — требы справляет... Тут до него был старенький, ветхий попик. Ангельская тихая душа, царство ему небесное. Прислали этого нахала. Во грош ни меня, ни директора не ставит. Басище — окна в церкви дрожат. Литровую огреет — не по дощечке, по проволоке пройдет.

— Где ж он так насобачился?

— Во флоте. Балтийский моряк.

— Да ну!?

— Истинный крест!.. Ездил к бабке на побывку, она ему Библию подарила, читал-читал и дочитался, сподобился. После демобилизации то ли курсы какие-то осилил, то ли семинарию. Теперь с такой двойной закваской его и пушкой не возьмешь! Шофер наш, Сеня, рассказывал. Хлобыстнул батюшка в столовке свою литровую норму, собрался было закусить третьей порцией гуляша, тут к нему подсел залетный блатыш. Поп мирно кушает, а шпанёнок его под бока шпыняет, отпусти, мол, грехи да отпусти. Отец Анатолий и говорит ему: "Чадо ты мое уличное, дал бы я тебе в репу, да сан непозволяет!" Народ в столовой от смеха под столы падает, а хулигана это только подогревает, взял и батюшке шмазь сделал.

— Что такое шмазь? — улыбнулся сам Борзых.

— Ну, по-ростовски, провести пятерней по лицу.

— Что ж, выдержал краснофлотец?

— Я бы сказал, передержал. Ухватил малого за горло, мужики всей столовой еле отодрали. Посинел весь человек, извините, обмочился даже. Искусственное дыхание делали, вёдрами, как суслика, отливали. Очнулся блатыш и спрашивает, братцы, я с того света?... Кстати, вот и сам батюшка, лёгок на помине.

Отец Анатолий двигался навстречу высокопоставленным светским лицам, казалось, не замечая их, но в двух шагах чинно склонил высокий черный клобук и пророкотал: "С добрым утром вас, дети Земли!" Всё случилось столь неожиданно, что сам Борзых, повидавший виды человек, смущенно пробормотал "доброе утро, батюшка", другие сдернули с лысых голов шляпы, и только директор совхоза, имея личную вражду с попом, просто кивнул.

Священник давно исчез в соседнем проулке, а начальство все еще глядело вслед возникшей вдруг пустоте.

Первым очнулся, как и положено, сам Борзых.

— Ты вот что, — взял за рукав он председателя райисполкома, — деньги с быткомбината не снимай. В четверг к десяти будь у меня. Найдем средства в другом месте... Кажется, на центральном складе лет пять валяется оборудование чешской пивоварни. Пиво-то любишь?

— Да кто ж его не любит? — простодушно вздохнул председатель.

— Значит, договорились. Глядишь, водки меньше пить будут. А то ведь мракобес прав, в чемпионах у тебя район ходит.

Шабашники-спецы смонтировали завод в двадцать дней, и пиво золотистой рекой полилось в самые отдаленные деревеньки района. Народ же приписал все заслуги стараниям дивовского батюшки. Константин Герасимович зеленел, когда слышал об этом. И как назло, должность заведующего пивной оказалась разлагающей вредной: один обнаглел до такой степени, что самому директору не доливал на три пальца; другая обзавелась прощелыгой-любовником, который тряс ее, как трясли Буратино в Стране дураков, пока не угодила за растрату под суд; назначили хорошего демобилизованного парня — спился в полгода.

Глядя на все эти незадачи, отец Анатолий посмеивался: слабо все-таки разбираются они в людях, раздают должности по личным симпатиям, а нет бы покопаться в родословной, заглянуть в нутро человека. Взять хотя бы Федьку Свистуна: прадед владел скобяной лавкой в городе, дед в купеческом деле процветал, отец всю жизнь снабженцем. С материнским молоком впитал Федька эту торгашескую жилку. Так нет же, кидают мужика туда, где он всегда пятым колесом в телеге, потому на любом месте и проку с него, как с козла молока. А у него, между прочим, и грамотёшка есть, и сметка, и пьяным никогда под забором не валялся, лелеет мечту цветной телевизор купить, машину... словом, дай ему дело, чтоб люди уважали и самому быть не внакладе, так ведь он гору свернет.

И отправился отец Анатолий в райцентр на прием к председателю исполкома. О чем они беседовали, одному Богу известно, только в управлении дивовского совхоза раздался телефонный звонок:
"Константин Герасимович, что же ты, братец мой, столько сил угробили, а пивная у тебя в уголовный рассадник превращается! Мошенничают, пьют водку, дерутся! А? Не слышу".
"Это поп нажаловался?" — злобно спросил директор.
"При чем здесь поп? Сам я ехал недавно через твой совхоз, решил кружку пивка выпить в нашем детище, мне же пьяный мальчишка-буфетчик предлагает "ёршика или холостую?". Черпает из ведра ковшом. Насос, говорит, сломался. Наливает в грязную кружку. Воду, говорит, сантехники отключили. И правильно сделали, чтоб нечем было пиво разбавлять. Хлебнул я разок-другой, веришь, такого кислого кваса и у родной мамки не пивал. В общем, если поп и нажаловался, то это его справедливое гражданское право... Теперь слушай меня внимательно: в Дивове у тебя болтается некий Фёдор Свистунов, определи-ка его заведующим, побачим, как говорил один хохол, що вонэ такэ покаже... И никаких возражений!"

Так Федька уже второй год трудится на пивной ниве. Естественно, директор знает, чей это протеже, рад был с позором выкинуть Свистуна, да объективность мешает: кружки наполняет щедро, пиво всегда свежее, водку категорически не продает, трезвых граждан не обсчитывает, пивная выполняет план на двести-триста процентов. Вот и попробуй разгадай, каким образом мужик умудряется платить из собственных средств уборщице, на какие шиши смонтировал потолочный вентилятор и заменил ручной насос электрическим. Конечно, можно прижать его на раках: мальчишки сдают по рублю за килограмм, а продает Федька по десять копеек за штуку. Такой же фокус с вяленой рыбой. Но на одном этом далеко не уедешь. Свистун же недавно записался в очередь не на жигуленка даже, не на "Москвича", а сразу на "Волгу". И это при окладе в девяносто рублей: баба не работает, тёща больная, четверо спиногрызов. Тут — около трехсот оклад, у жены-врачихи сто сорок, один ребенок, но о личной машине и не мечтается. Несправедливо, обидно как-то.

С другой же стороны, Федька очень полезный человек: оборудовал за буфетной стойкой отдельный кабинет с дубовым столом, дубовыми скамьми, гончарной посудой, устроил старинную софу с подушками, приволок свой, хоть и плохонький, но телевизор. Сам секретарь райкома дважды отдыхал здесь со своими сотрудниками и сотрудницами. Заглядывают мимоходом товарищи и из области отведать свежего пивка, раков, домашних пирожков с грибами, паштета из налимьей печенки, пятислойных расстегайчиков. В такой товарищеской обстановке, бывает, самые трудные вопросы решаются в один присест. Там, у себя дома, в кабинете, скажет какой-нибудь Семен Палыч или Иван Ялданыч "нет", и дальше — твори, выдумывай, пробуй, бейся башкой о филёнчатую дверь — кроме шишек, ничего не поимеешь. Здесь же, за дубовым столом, пригорюнишься над полной кружкой, уложит тебе руку на плечо Семен Палыч или Иван Ялданыч "чего, Костя, грустный такой?", "да вот картофель меня тревожит, подкормить бы с воздуха", "эк, пустяк какой! бери бумагу, пиши заявку на авиацию", а через пару дней в небе уже самолет тарахтит. Нет, застольный разговор выше всяких лестниц, звонков и официальных приёмов.

В этот теплый августовский вечер, с которого начался рассказ, Константин Герасимович, отпустив своего шофера вместе с машиной, направился к стилизованно окованной двери с изображением пенящейся пивной кружки. Зал был полон народа и гудел, как мощный трансформатор. Табачный дым волокнился в несколько слоев, над которыми, захлебываясь от злости, напрасно махал крыльями вентилятор. Кивнув Федьке, лихо пускающему вдоль стойки наполненные кружки, директор привычно-механически скрылся за занавеской, распахнул дверь в отдельный кабинет и... остолбенел. За столом сидел долгогривый поп в ночной, без воротника, сорочке, ряса валялась на софе, клобук висел на приставленном к стене резном ореховом посохе, с экрана телевизора прямо в кабинет строчил из пулемета ("врёшь, не возьмёшь") юный красноармеец. Среди пустых бутылок, тарелок с закусками проглядывалась шахматная доска с беспорядочно рассеянными фигурками. Но не это застолбило директора (о каждом поповском посещении пивной докладывал "свой" человек), его сразил партнер отца Анатолия — парторг Корней Григорьевич, переживший в Дивове двух председателей колхоза и четырех директоров совхоза.

Судя по всему, партия была уже сыграна. Корней Григорьевич с тупым упорством смотрел на доску, а поп, всматриваясь в его лысину, как в зеркало, насмешливо пробасил: "В шахматы, батенька, играть — не идеологией заниматься, тут мыслить, соображать надо". Шахматисты настолько были одурманенны водкой, пивом и умственной работой, что совсем не замечали вошедшего. Самое время было тихонько слинять, оставив двух разномастных тунеядцев без козырей, но тут, на беду, суетливо вкатился Федька, не успевший предупредить директора о наличии гостей в кабинете. И оба компаньона почувствовали присутствие лишних.

— Добро пожаловать! — зычно хохотнул отец Анатолий. — К нашему убогому шалашу откушать, что Бог послал и твое люди!

— К столу! В красный угол дорогого гостя! — бледным хвостатым бесом вскинулся Корней Григорьевич. — В президиум! Штрафную, штрафную нашему кормильцу.

Не будь Константин Герасимович так дико изумлен, легко обошелся бы кружкой пива, сослался на дела и оставил компанию при мелких козырях. И даже выпив вторую "штрафную", совсем готов был уйти, однако парторг никак не мог позволить себе выпустить начальство мстительно-трезвым. Константин Герасимович и через много месяцев не мог понять, каким образом Корней Григорьевич втянул его в дурацкий спор с попом, втянул, каждый раз предлагая выпить "за удачную директорскую мысль", а потом незаметно как-то испарился, оставив один на один сражающегося материалиста с идеалистом.

— Ты желаешь, чтобы я указал тебе на небе стоянку Бога? — рокотал отец Анатолий. — Выдь в ясный день, взгляни на небо, найди некую точку, закрой очи, сызнова открой и найди ту же самую точку. Там обитает Бог!

— Ишь, какой демагог! — прищелкивал языком и крутил головой Константин Герасимович. — Да будет тебе, батюшка, известно, что мы, материалисты, научно доказали, что никакого бога нет, а есть одна лишь везде и повсюду материя.

— Годи!.. Веришь в научное существование антиматерии? — ехидно спрашивал поп.

— Верю. Читал. Научный факт.

— Так кто ж ты тогда, материалист или антиматериалист?

— Ты меня давай демагогией не испытывай... ишь, бородатый гусь какой! Материя, антиматерия — всё одно материя.

Пожалуй, Корней Григорьевич был одним из тех немногих дивовских жителей, которые не слышали в эту тихую лунную ночь полемики двух заклятых врагов, переходящей то в страстные митинговые лозунги, то в грозные пророчества Апокалипсиса. Носы дивовских жителей плющились о стекла, а самые любопытные и смелые выходили в ночных одеяниях к заборам восхищаться широкой гульбой директора и батюшки, в спор которых разноголосым лаем вмешивались все поселковские собаки. Временами оппоненты срывались на частушки:

(Баритон)

Ох, яблочко,
Катись ты к лешему!
Всех буржуев и попов
Перевешаем!

(Бас)

Ох, яблочко,
Да цвета славного.
Будет вера опять
Православная! —

и оба врага, по-бабьи взвизгнув, обмахиваясь носовыми платками, шли кругами в пляс. Отдохнув, меняли на другой улице пластинку:

(Баритон):

Мы смело в бой пойдем
За власть Советов!
И как один умрем
В борьбе за это!

(Бас):

Мы смело в бой пойдем
За Русь святую,
За Бога и Царя,
За мать родную!

(Бас в прозе):

— Ты, рак тебе в печенку, вот орёшь "и как один умрем в борьбе за это". А за что "за это" — никто не знает.

(Баритон в прозе):

— Как это "никто не знает"? В песне ясно поётся "за власть Советов"!

(Бас в прозе):

— А что это такое — никто не знает!.. И вразуми мя, чадо уличное, ежели все как один вымрут, кто же будет услаждаться вашим раем?

(Баритон в прозе):

— Да вот мы с тобой!

(Бас в прозе):

— Ну, разве ежели так! — густо хохотнул. — Тады для полного рая не достаёт двух стекляшек зелья адского!

Далее, рассказывают, они выдернули буфетчика Федьку из постели. Тот клялся-божился, дескать, водки в доме не держит, но директор пригрозил увольнением с должности, а поп проклятием до пятого колена, после чего выбора у Федьки не оставалось. Бутылку они выпили в директорском кабинете, другую — в церкви, а подрались уже среди поля на нейтральной полосе. Батюшка отделался красивым фонарем под левым глазом, директор... директор губами был похож на негра, а всем остальным обличьем на клоуна.

Это случилось в ночь с субботы на воскресенье.

В понедельник утром к церкви подкатил черный лимузин с епархиальным начальством. Вошли во врата и сразу же вышли, ведя как бы под конвоем отца Анатолия. Усадили в машину. Хлопнули дверцами. Из-под колес рванулись вееры грязи.

Сам архиерей наложил суровейшую епитимью: месяц хлебно-водного поста и обязательством пять тысяч раз пропеть Символ веры... Когда-то балтийца Анатолия многотонной волной смыло за борт. Шесть часов болтался на воде, пока, синего от холода, не втащили в рыбацкую лодку. С той поры воду в чистом виде он терпеть не мог. Но в дровяном сарае, куда его заперли, вода с хлебом — полбеды; вот холодные осенние ночи, да еще с пением, — мусульманская пытка. Пристукивая в такт и не в такт зубами, отец Анатолий голосил: "Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И восшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь".

Богомолка, живущая при архиерейском доме, точнее, во флигельке, пристроенному к сараю-тюрьме, крестиками отмечала количество пропетых Символов.

Через трое суток отец Анатолий грохнул кулаком в стену так, что придремавшая старушка-счетовод упала с кровати. Перекрестилась, открыла оконце.

— Всё! — просипел отец Анатолий, сунув одеревеневшие руки в оконный проем, откуда тянуло теплом и дурманящим запахом мясных щей. — Ровно пять тыщ! Лекше было пять лет в лагере оттянуть!

Тюремщица могла считать лишь до ста, поэтому каждую сотню крестиков отмечала кружочком. Долго считала-пересчитывала, наконец, с ханжеским смирением вздохнула.

— Оманул ты мене, свет-батюшка. Двух чистых соток не хватат да исчо половинки третьей. Грех это великий. Не меня ить, Бога оманываешь.

— Да ты что, старая транда, проспала?! — взревел отец Анатолий. — Да ежели я буду петь, а ты будешь в тепле храпеть да воздух портить, — век мне воли не видать, так и окочурюсь тут, аки пёс шелудивый!

— Фулюган! — ощерилась двумя клыками старуха. — Скорбительными словами хаешь? Вот скажу нашему преподобному Афанасию, он тебе исчо не таку епитимью положит... Убери-ко из оконца ручищи-та, не то работников призову, оне табя, охальника, живо к месту приставят.

— Зови! — всхрипел отец Анатолий. — Я им такие козьи морды выпишу — народ пужаться будет!

— Фулюган и есть фулюган! — захлопнула окошко тюремщица, и уже по другую сторону стены куражливо прошамкала. — Пока исчо пять соток не споёшь, не видать тебе свету вольного!

— Пять соток? — изумился отец Анатолий. Схватил полено, швырнул в стену, затем — другое, третье.

— А вот и преподобный наш идет! — крикнула старуха.

Отец Анатолий прекратил войну с дровами.

— Ага, шпужался!? Не гневи Бога, пропой исчо семь соток, тады выпущу.

Через час или менее отец Анатолий деликатно постучал пальцем в заслонку.

— Чаво тебе, анчихрясту?

— Не ругайсь, отвори на минуту.

— Ну?!

— Вот, презентик... крестик нательный, золотой... водой иорданской освященный. Сам апостол Фома носил его. Вишь, красные капли на руках и ногах Христа? Чистые рубины африканские. Весь твой дух со всеми потрохами не стоят и пылинки с этой великой святыни... да околел я совсем... здоровье-то... оно дороже любого злата.

Тюремщица спешно сунула крестик за пазуху.

— Счас дорисую крестики и бегу к преподобному нашему. Ты же пой Символ, голоси.

— Пошто голосить, ежели всё спето?

— Приду, и скажу "слышь, преподобный Афанасий, батюшка-то, наказанный, ревностно твою волю исполнят, пропел пятьдесят соток и далее голосит выше плану". Глядишь, он и ублажится, приход хороший даст.

И отец Анатолий, подкрепившись кружкой крепкого горячего чая, забасил: "Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя..."

Константина же Герасимовича увольняли мучительно долго. Над терзаниями физическими здесь царствовали муки душевные. Особенно великий стыд испытал он на расширенном партийном заседании совхоза, и стыд не за себя, а за своего парторга, с которым рука об руку проработал целых три года. Начал свою речь Корней Григорьевич по канонам речей, когда решение уже предопределено свыше, но еще таится опасность "а вдруг не снимут? а вдруг передумают?". Схема этих речей общеизвестна: начинают за здравие, кончают за упокой. Заздравную часть мы опустим, поскольку все дифирамбы похожи друг на друга, а вот на заупокойной придержимся, поскольку ругают нас всегда по-разному (исключение: литературные критики).

"... и вот, — прокурорским тоном громил моральный облик директора Корней Григорьевич, — идя на поводу у пьяницы-попа, наш директор открывает на центральной усадьбе совхоза пивное заведение, которое превращается, извините за выражение, в притон!.. Аморальная пустота, товарищи, мы знаем, была всегда верной спутницей так называемого духовенства. Но нам, товарищи, она — ни в какие ворота! Вот о чем забыл товарищ директор, когда в обнимку с местным батюшкой угощался среди трудового народа в пивной, а затем в государственном кабинете под портретом... стыдно даже сказать! И далее "зеленый змий" затягивает его... позор! в храм Божий! где и распивают еще одну пол-литру под святыми иконами!.. Но, товарищи, несмотря ни на что, классовая неприязнь к религии, как "опиума для народа", дала всё же о себе знать! В три часа ночи на пустыре между церковью и совхозным управлением вспыхивает пожар драки. И, несмотря на слоновью силищу попа, наш директор находит в себе мужество расстаться с иллюзией алкогольной любви к данному попу, метким ударом в левый глаз сокрушает апологета религии наземь. Как видим, служба в десантных частях пригодилась, а классовая неприязнь мобилизовала волю на решительный разрыв с тёмными силами мировой реакции... И все же, товарищи, это лишь в малой степени оправдывает поведение коммуниста нашей парторганизации.. И давайте же со всей принципиальной строгостью спросим у нашего директора: "Как жить-то дальше думаете, Константин Герасимович?"

"Подобный вопрос, — с мрачным презрением сказал директор, — я мог задать и вам, Корней Григорьевич".

Парторг ничего не ответил, а извлек из кармана кителя крохотную гребёночку, расчесал кусты седых бровей и с детским, ясным, чистым недоумением взглянул на бывшего директора.

"Что это? — спрашивал у себя Константин Герасимович. — Неужто этот деятельный бездельник, всю жизнь протарахтевший языком, совершенно уверился в своей непричастности к пивному делу?"

После двухмесячного отпуска Константин Герасимович получил новое назначение всего в десяти верстах от областного центра, чтобы всегда быть на виду у начальства.

ЭПИЛОГ

Приняв дела у проштрафившегося предшественника, Константин Герасимович решил съездить домой пообедать. Моросил порывистый дождичек, а из-под железного брюха довольно-таки новой "Волги" торчали ботинки водителя.

— Что там? Надолго, Коля, у тебя?

— Часа на полтора, — отозвался, кряхтя, шофер.

— А где "газик"?

— Аллу Григорьевну на обед повез.

"Дивно смотрит на меня эта полногубая красавица, Алла Григорьевна, — подумал директор, — так и кажется, будто целуешься с ней глазами... Но нет, с меня довольно, хватит одного пивного дела".

— Ладно, Николай, не спеши с ремонтом. Сделай раз и навсегда, а я пройдусь пешком... После обеда — к моему дому !

Дорога не дальняя, но налетевший дождливый ветер слепит глаза, раздувает пузырем плащ, мешает шагать прямо, пытается сорвать с головы шляпу. Сзади неожиданно рявкнул автомобильный сигнал. Константин Герасимович шарахнулся в сторону. Машина остановилась, раскрыв дверцу (это был довольно-таки новый "Москвич").

— Садитесь, подвезём, — предложил благодушного вида водитель.

— Большое спасибо, — ввалился на переднее сиденье директор, как вваливаются в теплую избу с мороза.

Обтёр носовым платочком мокрое лицо, с минуту наслаждался уютным сонным теплом, скосил глаза и увидел в зеркальце высокий черный клобук с золотистым православным крестом. Резко обернулся,и встретился взглядом со спокойным ясным взглядом отца Анатолия.

— Здравствуйте, — с отдаленной ноткой презрения исполнил долг вежливости Константин Герасимович.

— День добрый, сын мой, — с заученной благожелательностью ответил поп.

— Какими судьбами в эти края?

— Пути господни неисповедимы, — без всякого притворства вздохнул отец Анатолий.

— Ну, а если без загадок?

— Приход у меня тут. А сейчас из города, к начальству по делам духовным ездил.

— Занятно, — криво усмехнулся директор... — Пивную открывать будем?

Батюшка скосил глаза на водителя и чуть заметно осудительно покачал головой.

— Питейное зелье есть страшное зло перед Господом на небе и людьми на земле. — Слегка коснулся пальцами плеча водителя: — Раб божий Николай, останови товарищу директору у его дома, вон у того кирпичного коттеджа.

— Спасибо, что подвезли, — кивнул, выйдя из машины, Константин Герасимович.

— Не за что, — ответил раб божий Николай.

"Москвич" достиг окраины посёлка и остановился перед старым, мокрым, но все равно аккуратным домиком, на крылечко которого с поклоном вышла довольно-таки приятная моложавая женщина.

— Пожалуйте, батюшка, — со смиренной любовью промолвила она. — Все очи проглядела вас дожидаючись... обед уж весь простыл.

— Отобедаешь у меня, Николай? — спросил отец Анатолий.

— Спасибо, батюшка, спасибо, — по-детски расцвел в улыбке шофер. — Однако дома жена, ребятишки заждались.

— Тогда ехай с Богом, — перекрестил отец Анатолий. — К шести вечера подкатывай к храму.

Вошел следом за хозяйкой в дом, громыхнул засовом. Шальной ноябрьский ветер по-разбойничьи свистнул в кресте телевизионной антенны.

1985