Друзья Андрея Москаленко

Разрывая молоко тумана, садился последний "ЯК".

— Куда! Куда, сукин сын?! — орал полковник, откинув руку с биноклем так, что ремешок врезался в складку шеи.

И молодой летчик, будто услышав этот начальственный окрик, в последнее мгновенье успел взмыть круто вверх, чуть клюнув носом, зацепив шасси верхушку ели.

Полковник, уже мысленно увидевший, как машина, разбрасывая металл, срезает одно дерево, другое, опрокидывается, вспыхивает костром и... Чуть даже удивленный, что ничего подобного нет, сплевывает, липкая слюна падает на влажно-тусклый носок собственного хромового сапога. Эта неприятность мгновенно вымыла из сознания возникшую картину, возвратила в реальность, а следом и гул истребителя, заходящего еще раз на посадку. Полковник побрел к смутно толпящимся в тумане елям. Знал — второй промашки не будет: какой ни молодой этот лейтенант (чёрт, опять забыл его фамилию), а своя шкура чего-нибудь да стоит.

Денщик Матвеич, войдя следом в командирскую землянку, кинулся к зарядному ящику, выложил на стол две луковицы, банку тушёнки, плеснул в кружку спирта, глянув на командира, и что-то прочитав в его лице, выпутал из тряпок фотографию в картонной рамке с язычком-подпоркой, поставил рядом с выпивкой и закуской.

— И вызови ко мне младшего лейтенанта Дронова... туды его метеоролога мать! — приказал полковник.

Через пять-семь минут, стукнувшись о притолоку так, что съехала на затылок пилотка, испытывая, наверное, шум и звон в голове, младший лейтенант Дронов доложился: "Приб... по ваш... приказ!.."

Горицын из-за стола внимательно осмотрел долговязую нескладную фигуру офицера и жёстко начал:

— Ты мне вчера что насоветовал, прогнозист говенный?.. Смело поднимайте весь полк, температура плюс восемь-девять, видимость один-два километра, осадков не ожидается. Чего так долго не являлся?! В тумане заблудился?! Да я лучше вместо тебя и твоего ефрейтора-бездельника возьму в предсказатели двух стариков: одного — с ревматизмом, другого — с грыжей! Они мне без всякой твоей науки определят и дождь, и вёдро!

Молодой офицер испуганным длинноногим цыплаком стоял навытяжку, время от времени сглатывая слюну, отчего кадык на горле передергивался винтовочным затвором.

— И поставь Богу свечку, — пристукнул кулаком о плаху стола Горицын, — что мои ребята не вчера родились, посадили в твоем тумане как одну машину, не то загремел бы у меня под трибунал! — И, немного смягчаясь. — Можете идти, гадать хоть на кофейной гуще, но три шкуры спущу, если повторится подобное. Здесь не детские ясли, а прифронтовой аэродром. Для летчика — большая разница между гибелью в воздушном бою с врагом и смертью на собственном аэродроме из-за какого-нибудь раздолбая. Ступайте.

Младший лейтенант круто развернулся, сделал шаг-другой и чуть не опрокинулся навзничь, снова шарахнувшись лбом о притолоку. Горицын едва сдержал улыбку. Решил не вызывать его больше к себе, распекать где-нибудь на свежем воздухе, иначе живым парень с войны не вернется.

— Так и воюем, — кивнул командир гвардейского авиаполка улыбающимся с фотографии жене, восьмилетнему сыну и десятилетней дочери. — Бомбим Европу, пьем спирт, ругаем подчиненных и помалкиваем, когда матерят нас, подчиненных. Разве вам, милые мои, об этом расскажешь? Синенький скромный платочек — душевно, приятно, а если из догорающего самолета жареным летчиком пахнет, — это, извините, не для песен. После каждого боевого вылета — две, бывает, пять коек — пустые. Молодежь. Рвется в чкаловы, талалихины, гастелы. Рвутся в герои, хотя бы посмертно. А того не знают, что после смерти, если и есть что-нибудь, то совсем другое: слава, ордена, погоны вряд ли в той обители что-нибудь значат. В той загадочной вечной державе иные ценности, непонятные нам, дикарям, крохотного комка грязи, кувыркающегося во Вселенной... Впрочем, родные мои, это уже философия. Гнилая философия, как сказал бы особист, подполковник Андропов, "пораженческая". Но это у меня всегда так после ста граммов. Двести — лучше: сразу жизнь — цветная радуга, люди — если и не ангелы, то и не стаи солдат... Ваше здоровье... Вот и нормально. Больше на сегодняшний день — ни грамма. Отец, как царский офицер, мог позволить себе и больше, а я советский, сталинский сокол, пью ровно, чтоб быть человеком. Я...

Заскрипела дверь. Колыхнулось чистое розовое пламя в хитроумно придуманном светильнике-гильзе, заправленном авиабензином. Матвеич с ведром, полным черных груздей. Последний дар грибной осени. Так было в октябре под Рязанью, так в октябре здесь, под Варшавой.

— Что там с погодой, Матвеич?

— Похоже, товарищ полковник, черти шутят, на глазах растаскивают туман. Как только сел этот молодой недотёпа, так и взялись видимость делать.

— Значит, обманул самого главного чорта. Долго жить будет. Призови его сюда... забыл его фамилию.

После ухода денщика, Горицын улыбнулся фотографии.

— Ничего, мои родные. Перетерпимся. Война на закате. Проучим хорошо этого тевтонского петуха, чтобы знал свой шесток, а там — выйду подчистую, уедем в деревню... ох, и устал я от военного шума.

Хотел еще что-то сказать, но распахнулась дверь, ослепив солнечным пучком света.

— Товарищ командир, лейтенант Балказаров прибыл по вашему приказанию!

— Закройте дверь.

— Есть, закрыть дверь!

Землянка снова погрузилась в желто-розовый полумрак.

— Балказаров?.. Присядьте.

— Есть, присесть!

— Выпейте за счастливый случай.

— Есть, выпить за счастливый случай!

— Закусите.

— Есть, закусить!

Горицын рассмеялся.

— Откуда вы такой муштрованный?

— Из курганского военного училища! — хотел вскочить с места, но рука командира легла ему на плечо.

— Я это знаю... Теперь скажите по-дружески, что вам в последнюю секунду подсказало конец полосы?

— Не знаю... — глядя еще не совсем проснувшимися от детства глазами, чуть наморщив лоб, кажется, впервые подумав о своей возможной смерти, испугался пилот. — Сквозь туман увидел какие-то мутные тени... ну и руки сами взяли штурвал до отказа.

— Это называется "интуитивной реакцией", глаза увидели — руки сделали помимо сознания. Лучшего качества для человека нашей профессии и не придумаешь. Со временем будете настоящим асом.

Лейтенант растянул губы до ушей в тщеславной мальчишеской улыбке.

— Спасибо, товарищ полковник.

— На здоровье, — усмехнулся Горицын. — Можете идти.

— Есть, идти! — вскочил, прищелкнул каблуками.

А день, что называется, разгорался. Солнце не по-осеннему щедро освещало аэродром, вкривь и вкось исполосованным тенями от деревьв. Летчики, техники, прочие службы занимались камуфляжем — заваливали елочными лапами истребители, транспортники, бомбардировщики.

Горицынский полк был особым, комплексным. Теперь с высоты аэродром должно быть похож на лесную вырубку. Береженого и Бог бережет. Ночью предстоит большая работа — засыл крупного десанта в тыл врага. Вчера завезли парашюты аж на двести персон.

По тропинке Горицын вышел к полянке, где несколько польских девушек из соседнего городка разбирали и заново собирали пакеты. Вплоть до сорок третьего слишком много было случаев нераскрытия парашютов, и причина, как правило, — небрежность при сборке, хотя, казалось бы, человек должен понимать, что сам себе может уготовить могилу. Бывало, не раз и не два инструкторы, проверяя правильность укладки, находили грубейшие ошибки, которые неминуемо бы привели десантников к смерти. Кто-то из командования не додумался, а перенял опыт у союзников — поручать сборку женщинам, и процент нераскрытия сократился наполовину. Женские руки в работе с шелком оказались намного добросовестнее мужских. На своей территории свои женщины, понятно, старались и за страх и за совесть, и за продукты с богатого стола авиаторов. Здесь же, в бывшей буржуазной Польше, опасно все-таки, рискованно доверять, но Горицын приказал каждый парашютный пакет, собранный иностранкой, отмечать личным контрольным знаком. В случае чего, можно безошибочно расстрелять вредительницу. Так Горицын и объяснил женщинам, пришедшим на запах полковой кухни. Две из них сразу же отказались, предпочли добывать хлеб и шоколад более безопасным и приятным способом, обслуживая "голодных" летунов. Но и оставшиеся пять работниц не терялись, в зависимости от возраста и внешности имели своих "небесных хахалей", а когда он, ее любимый, не появлялся день-другой в шалаше, всплакнув на плече у сообщившего страшную новость, женщина с новым чувством уходила в новую любовь. Когда-то подобных особ Горицын не удостаивал даже презрением, однако война заставила смотреть на всё иными глазами, война упростила любовные отношения до животной простоты, нет, хуже — до краюхи хлеба, которую самец давал, а самка в процессе любви жевала; поэтому уже седеющий Горицын не без мужского волнения наблюдал сейчас за работой женщин на лесной поляне среди розовато-белых волн шелка. Что-то далекое, туманное, родовое всплывало в памяти и сладостно сжимало сердце. Особенно ему нравилась Милена в белом платье из такого же парашютного шелка, обтягивающего ее круглые бедра до умопомрачительного желания вот так, как есть, по-собачьи, обхватив лапами, вонзиться всей возбужденной плотью между двух половинок и взвыть от неземного счастья.

Потряс головой, сбрасывая минутное наважденье. Вспомнил о нешуточной любви с ней боевого друга, капитана Колмогорова, и сделалось стыдно перед женой и детьми, с фотографией которых недавно говорил; стыдно перед Вадимом, который, не задумываясь, сел на шоссе следом за его, Горицына, дымящейся "Аэрокоброй" позади танковой колонны, и пока немцы очухались, птичка улетела, оставив на дороге горящие обломки взорвавшегося самолета; стыдно перед Миленой, которая, возможно, впервые испытывает настоящую любовь к мужчине. А буханка хлеба... Что ж, задолго до войны он потихоньку читал из отцовской библиотеки Фрейда, с юношеской комсомольской горячностью возмущаясь фразой "миром правят секс и голод". Нет, нет и нет, спорил он в своей рязанской комнатенке с венским гением, в той самой комнатенке, где сейчас, наверное, готовят уроки его дети, — миром правит только любовь и красота. Теперь, познав и возвышенную любовь, и секс, и голод, готов согласиться с ученым, только вот переставил бы акценты: миром правят голод и секс. Вначале - пища, как источник энергии, а уж затем — секс, как эволюционная необходимость, имеющая в качестве приманки мощнейшие средства: любовь, желание, наслаждение, страсть...

Милена, сказав что-то дружно хохотнувшим подругам, направилась к березе, за которой стоял Горицын, прикрытый растущей впереди ёлочкой. Девушка, вздернув подол платья, присела под ней. У него закружилась голова от столь близкой женской физиологии. Прижался затылком к глубокому древесному шраму дерева и мысленно молил Бога остаться незамеченным, иначе сгорит от стыда.

Шагая по мягкой земле, усыпанной желтыми иголками хвои и прелыми, уже потемневшими листьями, переживая еще увиденное, он даже вздрогнул когда из кустов вынырнул денщик Матвеич.

— Товарищ полковник, срочно — на провод... из штаба армии... пусть, говорят, скачет галопом!

Галопом не поскакал, но шагу прибавил.

Через пяток минут аэродром гудел растревоженным ульем. Летели ветки с самолетов, очищали, прибирали, поливали, драили, наводили марафет во всех уголках военного стойбища. Командир полка не любил показухи, но тут, шутка ли, с минуту на минуту ожидается транспорт самого главнокомандующего двух фронтов, одно имя которого вызывало у некоторых священный ужас. Вот она игра фортуны. Думал ли тогда на Халхин-Голе старший лейтенант Горицын, поддерживая с воздуха 1-ю армейскую группу, что ее комкор, в общем-то заурядный мужик, всего лишь через два года станет начальником генштаба, правой рукой самого Сталина! Вот оно военное счастье. В чем оно? В случайности? В умении держать нос по ветру? Да, но это составляющие любой карьеры в любом государстве. Однако для нашего этого мало. Здесь обязательным условием должны быть жестокость, беспощадность к слабостям подчиненного тебе человека, способность начинать отсчет смерти не с одной человеческой души, а с последней цифры общего списка, с массовости абстрактных погибших солдат. Умением видеть не человека, а боевую единицу в полной мере обладал этот толстокожий вояка. Его любили, его обожали офицеры с коротким умом, пустым сердцем и веревочными нервами, офицеры, путавшие строгость с самодурством, любовь к Отечеству с количеством звезд на своих погонах. Командующий двумя ударными фронтами был просто покрупнее, похитрее, поухватестее этих чапаевых с суворовскими амбициями. Взошедший на дрожжах предвоенных репрессий, воспользовавшись уничтожением "старорежимных кадров" — настоящих специалистов по бойням, он с помощью одних трибуналов, штрафбатов, заградотрядов и расстрелов за малейшую провинность в короткое время переосоздал армию из российской патриотической в армию, боящуюся гнева начальства больше любого врага, хотя Россия за последние сто тридцать лет впервые после наполеоновского нашествия выступала не в роли агрессора, а вела отечественную войну.

Всё это слишком поздно раскусил Горицын. Только лучше бы не раскусывал, ибо служить не за совесть, а за страх не мог — мешала наследственность. При всем этом, как ни странно, авиационный полк Горицына считался на Западном фронте одним из лучших. Летчики охотно подчинялись чудаковатому командиру, боевые задания выполнялись с предельной возможностью, конфликты, если и возникали, разбирались на общих офицерских собраниях, и самым страшным наказанием для провинившихся был перевод в другой полк. Легендой стал случай, когда в сорок первом один горицынский пилот сам добился перевода в другую часть и с первым же боевым вылетом посадил самолет на немецком аэродроме, за что другого командира полка чуть не расстреляли. Фронтовая же молва расценила финт предателя как не желание подвести под монастырь уважаемого человека. Потаскали, конечно, и Горицына, но уж слишком налицо был факт: будущий изменник сотню раз мог переметнуться к врагу, однако осуществил это лишь под властью худого начальника в атмосфере зависти, склок, доносов.

Словом, у Горицына была своя слава, скуповато отмеченная орденами и льготами, зато отмеченная горделивым чувством подчиненных служить у военачальника, который не выдаст тебя и не продаст, с которым в ночном небе под перекрестным светом прожекторов и разрывами зенитных снарядов ощущаешь себя в одной, опасно смертельной связке и потому на душе спокойно до ясновиденья. Вот и сейчас чувство какой-то надвигающейся неведомой опасности передалось от командира в каждое сердце боевого товарищества. И когда транспорт в сопровождении двух истребителей, взвихряя пыль, садился на аэродром, машины парадно стояли серебристыми рядами, но еще более парадно выглядели их хозяева, замершие в едином строю... Первая неприятность — самолет с большим начальником чуть не выскочил за взлетную полосу. Эти небесные извозчики никак не приспособятся к посадкам на временных аэродромах, им всё бетон подавай асфальт. Два охранника приземлились мастерски.

Подходя строевым шагом к трапу из трех ступенек, вглядываясь в бледное холеное лицо маршала, Горицын догадался о только что пережитом им простом человеческом испуге. Значит, усёк оплошность своего пилота. Чувствительны все-таки эти стратеги к малейшим личным опасностям, стратеги, смешавшие в котлах сорок первого года русскую землю с русской кровью. Они, Горицын знал, могут быть лишь героями на виду у публики и вообще готовы умереть, если эта публика — начальство. Правда, с возрастом и чинами собственная значимость в собственных глазах настолько возвеличивается, что мнение публики для них становится не больше хлопанья крыльев мотылька, а перед соратниками по власти бывает даже выгодно прослыть трусоватым, то есть тем, кем ты есть на самом деле..

Ко всему высокопоставленный гость был нездоров, что-то с ногами. После доклада командира авиаполка маршал, болезненно морщась, поприветствовал строй, и бульдожьи складки от ноздрей к подбородку чуть смягчились от дружного лая "здрав... жел... тов... марш!..". Приказал командиру полка скомандовать "вольно". Кто-то из генералов подставил раскладное кресло. С тяжелым вздохом опустился в брезент. Потом, указывая пальцем то на офицера, то на рядового, стал выдергивать для беседы по одному из строя. Горицын, не желая влиять своим присутствием на ответы подчиненных, отступил подальше. Высокому чину это, кажется, понравилось. И все же командир полка, будучи тоже начальником, напрягал слух, но осенний солнечный ветерок доносил лишь отдельные слова "хорошо", "не жалуемся", "готовы", "нет, не бывает". Командующий не мог не обратить внимания на долговязого офицера во главе второй шеренги, подозвал и его. Метеоролог, сняв зачем-то фуражку, в три шага оказался напротив кресла. Козырнул. Маршал чуть улыбнулся, сказал, очевидно, шутливое солдатское "к пустой голове руку не прикладывают", затем, по всей вероятности, спросил об огромной шишке на лбу. Младший лейтнант, видно, так смешно объяснил ее происхождение, что слушающий не выдержал, всё же улыбнулся. И лишь тут услышал гул в ясном небе, который уже с минуту слышали и командир полка (авось, пронесет) и лётчики в строю, а капитан Комогоров показал командиру два пальца. Но Горицын никак не мог уловить дипломатический момент, чтобы вклиниться в общение начальника с народом.

Два "мессера" вынырнули из-за верхушек елей, будто прятались за ними. Маршал, слегка побледнев, кивнул командиру полка. Тот понял, скомандовал: "Смирррно!" Вспарывая пыль, запоздало ударили пули. Горицын мысленно помолился, чтобы летели дальше своей дорогой, хотя знал: такого не может быть, если враги нащупали цель, и не какой-нибудь пехотный обоз, а своих исконных небесных врагов-лётчиков. Он сделал шаг вперед, но командующий остановил его досадливым жестом, дескать, не паникуй. Развернувшись букетом, набрав высоту, в скользящем пике самолеты пошли на хорошо видимую компактную цель. Маршал сидел неподвижно и, казалось, с интересом наблюдал, как из строя выпадают, нарушая приказ, люди — один, второй, третий, четвертый, как смыкается строй, поддерживая плечами раненых. Позади кресла, кто-то из свиты, вскрикнув, опустился на колени, повалился набок. Левая нога Горицына вздрогнула от чиркнувшей по сапогу пули. А "мессера" уходили на новый разворот. Теперь они должны предельно точно выйти на цель и выкосить половину строя. Маршал нарочито-вяло пальцем поманил Горицына.

— Полковник, откомандируйте двух своих ребят, пусть разберутся с этими фашистскими суками. Есть у вас такие герои?

Командир полка, не задумываясь, выкрикнул:

— Колмогоров! Антонов! По машинам!

— Скомандуйте всем остальным "в укрытие", — и как бы нехотя выбрался из кресла, отстранил чью-то заботливую руку, тяжеловато направился к блиндажу, вероятно, давно заприметив эту хорошо замаскированную нору.

Когда пикирующие нахалы вновь врубили пулеметы, на поле оставались лишь командир полка, убитые, копошащиеся раненые да два пилота, бегущие к машинам, один из которых неожиданно заспотыкался, упал, в горячке инерции пополз на коленях вперед. В этот же момент, словно из-под земли, перед полковником оказался тот самый мальчишка-лейтенант, который несколько часов назад едва не оказался в кустах вместе с машиной.

— Товарищ командир, разрешите заменить раненого Антонова?

— Бегите, прикроете хвост капитана, — кивнул Горицын и увидел, что девятизвездочный "Як" Вадима Колмогорова уже выруливает на взлетную полосу. Но немецкие пилоты тоже не лыком шиты. Зная, что безнаказанно можно расстреливать беженцев да армейские обозы, только не военные аэродромы, исчерпав момент неожиданности, вышли с бреющего, набрали высоту и — дай Бог ноги.

Время катастрофически было потеряно. Горицын клял себя, что, едва заслышав гул вражеских моторов, не решился прервать общение начальства с народом. Сработала все-таки субординация страха от Москвы до самых до окраин. Теперь ребята будут плестись за "мессерами", у которых и скорость чуть выше, и потолок высоты, — в первой же облачности потеряют из виду. Единственная надежда, что наглецы окажутся наглецами до конца, ввяжутся в воздушный бой двое надвое. Но это не сорок первый год, а конец войны, и рисковать жизнью из-за какой-то лишней побрякушки на грудь никто не станет, тем более, когда на корпусе у этого флагмана-русского девять звездочек... где гарантия, что после сражения у него не появится еще одна-две? Нет, сделав свое дело, они просто отвалят.

Под брезентовым навесом за офицерским столом — гнетущая тишина, если не считать звяканье ложек об алюминиевые миски с борщом.

— Что ж, полковник, — обратился маршал, промокая рот квадратиком носового платка, — что ж не нальешь в память об убитых товарищах, или весь казённый спирт с блядями выпил?

Горицын давно смирился с хамством хозяев жизни, которых ни обозвать мерзавцем, ни угостить пощечиной, ни вызвать на дуэль, — за любым способом отстоять свою офицерскую честь — разжалование, тюрьма или расстрел. Поэтому он молча встал, спустился в свою землянку и возвратился оттуда с двухведерным термосом. Отбросил крышку, зачерпнул кружку и поставил перед гостем. Всех остальных обслужил денщик Матвеич.

Гость брезгливо поморщился, отодвинул подальше кружку, и тут же из-за спины моложавый подполковник сунул ему в пальцы граненый бокальчик. По цвету и аромату Горицын догадался — коньяк. Поминать-то даже поминает отдельно от всех смертных, и, горько усмехнувшись, приподнял свою кружку:

— Товарищи офицеры, давайте выпьем за всех невинно убиенных в этой войне.

Маршал с тягучим прищуром долго смотрел на него, затем, слегка кыхнув, опрокинул в себя темно-коричневую жидкость. Потом, закусывая котлеткой, спросил:

— Что, твои асы еще не угробили этих фашистских падлюк?

Надо было бы именно сейчас объяснить дилетанту, что догнать "Мессершмиттов" ни один наш истребитель не в силах, что немцы струсят, не захотят драться двое надвое в небе, что запас топлива не беспределен, но за каждого погибшего сегодня товарища они поплатятся десятками, сотнями своих негодяйских душ. Но Горицын не любил и не умел оправдываться высокими словесами, а всякие угрозы мстить кому-либо считал недостойными настоящего мстителя. Он просто делал свою военную работу последовательно и добросовестно, что и было его повседневной беспощадной местью врагу.

— Вы давно воюете, полковник? — спросил, слегка порозовевший от выпитого, командарм.

— С тридцать девятого.

— Дрались с японцами?

— Вот этот орден, — коснулся Горицын своей груди, — вы лично и прикололи на гимнастерку.

Командарм взглянул на него растерянно, но тут же нашелся.

— Так это вы, Горицын? Тот самый летчик, которого даже камикадзе называли "голубая смерть"? Так вы, оказывается, живы? Ведь я еще в сорок первом в сводках прочитал вашу фамилию и, хорошо помню, даже снял фуражку. Ну, тогда... долго жить будете! — чуть повернул голову, и тут же моложавый подполковник плеснул из фляжки в граненый маршальский стаканчик и солдатскую алюминиевую кружку командира авиаполка. — Ваше здоровье, Горицын!

Горицын лишь пригубил.

— В чем дело? — кивнул на отставленную кружку маршал.

— Свою норму я уже выпил. Это будет лишнее.

Всё застолье обмерло.

— Ну не желаете пить до дна за свое здоровье — ваша воля, — задумчиво сказал великий стратег и переменился в лице, заслышав гул самолётов. — Что, нас опять, как баранов, будут резать?

— Это возвращаются мои ребята.

— Проучили гадов?

— Не хватило скорости. Удрали.

— Таким образом, приказ командующего не выполнен? Получается, не боевое задание — приятная прогулка в ясном осеннем небе? У вас, понимаете, тута не военный аэродром, а сельское кладбище! — Стукнул по столу кулаком и резко встал. — Дайте команду на построение! Доложить по всей форме о выполнении боевого задания!

Полк омертвело стоял, пока капитан Колмогоров четко и ясно отвечал на вопросы командующего, а его напарник, молодой летчик Балказаров, вытянувшись в струнку, лишь изредка осмеливался кивать.

— Так почему же все-таки не выполнен мой приказ? — спросил маршал, будто до этого ему ничего не объясняли.

Тридцатилетний капитан, пожав плечами, призывно глянул на своего друга-командира, дескать, объясни непонятливому человеку простую задачку из арифметики. Но полковник Горицын, всего лишь на два года старше Колмогорова, потому и был полковником, что умел отличать "непонятливость" начальства от нежелания понимать. Он знал, что решение уже бесповоротно принято вне зависимости от любых новых аргументов и фактов. Остается только бояться коньячных градусов, бушующих в организме редко пьющего самодура, который, как правило, не добреет от выпитого, а наоборот, переносит все свои невзгоды, обиды и унижения на беззащитных. Этого-то больше всего опасался Горицын. Нет-нет, ни в коем случае нельзя выступать в роли адвоката, иначе деспот еще круче поступит наоборот. А сейчас — самое крутое — велит арестовать, передать дело в трибунал, где, конечно же, разберутся и отпустят ребят в родной полк, во всяком случае Горицын всё сделает для этого.

— Вам нечего больше сказать, капитан?.. Вам тоже, лейтенант?.. В таком случае, — командарм возвысил голос, чтоб слышал весь полк, — за невыполнение боевого задания без веских уважительных причин приказываю вам лично, полковник Горицын, немедленно, лично, из своего оружия расстреляйте этих двух трусов... с последующим оформлением дела в трибунале! Дабы другим неповадно было оставлять кровь своих товарищей неотмщенной!.. выполняйте приказание!

Сам не понимая, что делает, Горицын расстегнул кобуру, увидел перед собой вместо двух лиц два белых пятна, сказал что-то и пошел с низко опущенным пистолетом следом за старчески сникшими фигурами людей, в которых совсем не угадывались ни весельчак Вадька Колмогоров, ни вчерашний курсант, по-мальчишески отважный Балказаров. Это были какие-то далекие их тени, которые надо срочно опрокинуть на землю, а если этого не сделаешь, твоё собственная тело будет лежать рядом с ними. Поэтому, едва вступив в полумрак леса, он не дал людям оглянуться, не позволил себе узнать в них боевого друга и мальчишку, с еще не проснувшимися от детства глазами... пистолет самовольно дважды подпрыгнул в руке... загалдело взметнувшееся с деревьев воронье.

Слегка покачиваясь, так и не вложив пистолет в кобуру, подошел к креслу, у которого с непроницаемым лицом стоял маршал.

— Ваше приказание выполнено.

— От имени командования благодарю за службу.

— Служу Советскому Союзу, — механически пробормотал Горицын и, нарушая устав, без разрешения старшего по званию скомандовал полку: "Разойдись!"

Строй распался, рассыпался. Ребята из эскадрильи Колмогорова, полковой врач и две санитарки бросились в лес, остальные побрели кто куда. Никто не подошел к высокому начальству ни с просьбами, ни с вопросами, как это всегда бывало в других частях. Никто не подошел и к Горицыну, как это всегда бывало после команды "разойдись". Так получилось, что он остался как бы в маршальской челяди, а весь полк как бы зажил отдельной от него жизнью. Но и командующий, кажется, чувствовал себя неуютно рядом с человеком, держащим пистолет вниз дулом, из которого минуту назад выпрыгнули две смерти... кто знает, что сейчас творится в голове этого палача.

— Вложите в кобуру оружие и не раскисайте, как баба.

— Я и не раскисаю, — пряча пистолет, оскалился улыбкой полковник. — Я просто вспомнил слова одного умного немца-писателя. Сказать?

— Ну скажите, — делано усмехнулся стратег.

— Один умный писатель когда-то сказал: "Смертных приговоров было бы намного меньше, если бы их приводили в исполнение сами судьи".

— Разделение труда и обязанностей, милый мой гуманист, — сделал лягушечий рот маршал, — существовало, существует и будет существовать тысячи лет в любом государстве. Если вы этого не понимаете, то и звание полковника для вас слишком жирно... А за пререкания с вышестоящим по званию следовало бы вас арестовать, но, учитывая ваше нетрезвое состояние, оставляю в прежней должности до следующего проступка. — Резко развернулся и направился к самолету, увлекая за собой хвост свиты.

Горицын все еще стоял на поле, когда мимо, набирая скорость для взлёта, прокатился транспортник небесной канцелярии, в мягкой утробе которой улетал человек, вершивший право на земле жить или не жить другому человеку. Следом взлетели два истребителя, два его ангела-хранителя. Одного из них Горицын знал еще по училищу. Талантливый был парень. На тренировках такие финты крутил. Теперь, поди ж ты, на службе у самого Люцифера.

В землянке — тревожно тихо. Полковник окликнул: "Матвеич!?" Горбатая шинель на топчане чуть шевельнулась. "Встать!" — заорал Горицын. Денщик поднялся, мутно посмотрел на взбешенного командира. За три года совместного бытия Горицын ни разу не видел пьяным этого сорокалетнего сибирского мужика-старовера, исполнительного и чистоплотного до возможного русского предела... а тут, понимаешь, напился, разлегся в сапогах, укрылся, как сирота, шинелью, не откликается с первого раза, бунтует, сивый, понимаешь!

— Смирно! — скомандовал полковник. — Вот так и стоять! Ишь, распустились!.. Вызови ко мне начальника штаба и всех его крыс!

Оставшись один, сел за стол, на котором все еще стоял семейный портретик, вдруг грохнул двумя кулаками по желтым скоблёным плахам, обхватил голову ладонями и закачался, и всхлипнул: "Господи, да неужели это я, Витька Горицын... фронтового друга... и мальчика, ничего не понявшего, ушедшего из мира с распахнутыми глазами в солнечный... осенний лес?!"

— Майор Рекемчук прибыл по вашему приказанию.

Это была новая обида. Начштаба всегда дружески протягивал руку. Брезгует. Мыла жалеет.

— Где остальные?

— Заняты подготовкой к похоронам... как-никак девять гробов... Да, а как быть с Колмогоровым? Со всеми почестями или...

— Почему только с "Колмогоровым"?

— Мальчик... лейтенант Балказаров еще жив.

— Что? Жив? — встрепенулся Горицын. — Будет жить?

— Семёнов говорит... день-два... страшно мучается... Двенадцать раненых отправляем в Киев. Балказарова схороним сами... пусть лежит со своими.

— Хочешь сказать, друга — наповал, а на мальчишку рука дрогнула?

— Сказал то, что сказал... И что в "похоронках" родственникам по поводу расстрелянных? Обычное "пал смертью храбрых"?

— Нет. Напиши "предательски убит двумя врагами советской власти — кабинетной крысой и полковником".

Начштаба испуганно взглянул на дверь.

— Полегче, Виктор Алексеевич.

— Скажи, как бы ты поступил на моем месте?

— Не знаю, Может, так же... может, иначе. Может, пальнул бы дважды поверх голов и сказал "ребята, лежите, пока не пройдет гроза".

— Ну а дальше?

— Взял бы двух-трех надежных хлопцев, устроил "могилку" в лесу, подготовил документы и перекинул дослуживать где-нибудь в глубоком тылу... Россия — она ведь большая.

— Сейчас придумал или потом?

— У меня это прокрутилось, как только услышал идиотский приказ... Хотел предложить себя на роль палача, да испугался, — заподозрит. Я и не думал, что ты такая...

— Дура? Сволочь? Курва?

Рекемчук промолчал.

— А если бы раскрылось?

— Иной раз вредно заглядывать слишком далеко.

— Ладно, шагай. Все мы хороши задним умом.

Майор Рекемчук потоптался на месте.

— Виктор Алексеевич, надеюсь, вы подадите рапорт о переводе в другую часть?

— Не надейся.

— Что ж, из твоего подвала виднее.

Похороны состоялись на следующий день. К этому печальному торжеству поторопился умереть и лейтенант Балказаров. Девять гробов, пахнущих краской-серебрянкой стояли над широкой могилой среди желто-багряной красоты чужого леса. Командир полка перепоручил последнее слово начальнику штаба. Однако его все же хватило на то, чтобы поцеловать всех убиенных в холодные лбы и прощально прикоснуться пальцами к холодным щекам Колмогорова, Балказарова и младшего лейтенанта Дронова, погибшего в строю, потому и не спрогнозировавшему этот идеальный для полётов день. Грохнул прощальный салют, и жизнь ушла продолжаться за поминальные столы.

С этого момента полковник круто запил. Прогнал своего Матвеича на техобслугу, взял нового денщика — ловкого, шустрого блатаря, который тут же натащил в командирскую землянку польской водки и девок. Потом Горицын приказал доставить Милену, несостоявшуюся жену капитана Колмогорова. Выгнал всех, а через некоторое время девушка в разорванном платье вырвалась из его прокуренного, проспиртованного логова, опрометью бросилась в ночной лес. А утром на тихой зорьке, когда лётчики отсыпались после ночной работы, одиноко и глухо хлопнул выстрел. На обратной стороне фотографии жены с детьми осталась от полковника Горицына только одна строчка: "Мертвые стыда не имут".

1986