Друзья Андрея Москаленко

В преподавателя литературы и русского языка, Нила Павловича, были влюблены почти все старшеклассницы. Да и ребята называли его за глаза просто Нил, вкладывая в это имя значение могучей африканской реки. Имел учитель фигуру слегка отяжелевшего спортсмена, затянутую в светлый элегантный костюм, холеную округлую физиономию, на четверть прикрытую голубоватыми линзами очков в белой оправе. Уроки вёл полусидя настоле, вращая в пальцах (на среднем — широкое обручальное кольцо) авторучку. Замечательной у него была улыбка: просторная, белозубая, готовая перейти, но никогда не переходящая, в хохот, а при какой-нибудь ученической сверхглупости мгновенно замыкающаяся в брезгливую гримасу.

Одна девочка, когда он сделал так в ее адрес, со слезами убежала из класса. Другой мальчишка за это же собрал компанию шалопаев с целью проучить учителя, но, встретив со своими дружками Нила Павловича в полутемном подъезде, растерянно сказал "здравствуйте" и уступил дорогу. Литературу знал он, как жонглер свои тарелки, кольца, факелы. Начинал он урок обычно с разминки: жестами выдергивал из-за столов наверняка неподготовленных, сказав что-то с мягким выражением лица жесткое на латыни, брался за беглый пересказ сам с ироническими пассажами в адрес неуча. Но это были лишь тарелки и кольца. Факелы же загорались, когда вступала в работу его громадная ассоциативная память. Тогда перед изумленными слушателями разворачивался тончайший сатирический фейерверк актера-пародиста, и всё в литературе последних десятилетий оказывалось благоглупостями малограмотных Ванек, Сашек и Мишек. Нет, впрямую ничего не называлось своими именами, однако свет от кувыркающихся факелов насмешливыми чертиками отражался в глазах всей аудитории: как бы случайно, Пушкин превращался в греко-франко-британского романтика, поручик Тенгинского полка Лермонтов — в "приближенно русского поэта", дедушка Крылов — в талантливого переводчика Лафонтена, Некрасов — в способного идеолога, Чернышевский — в сентиментального последователя Мора, Кампанеллы, Бэкона.

Страстно цитировал Гоголя, Баратынского, Салтыкова-Щедрина. А о декабристах говорил так, что войди в класс Рылеев или "Кюхля", никто бы не удивился. Помнится, однажды кто-то спросил, а почему декабристы не посвятили Пушкина в свои планы? Учитель окрутил свой ответ так, что школьники пришли к выводу: больше врагов опасайся восторженных трепачей. Между тем динамика возрастала, трюки усложнялись, слова цветными воздушными шариками летали вокруг разгоряченных голов, и все заворожено следили за их иллюзорными вращениями, столкновениями, перегруппировками. Иногда шары разлетались во все стороны от взрывов смеха — это Нил Павлович прочитал после Бунина или после Набокова — какого-нибудь Жарова, Безыменского, Исаковского. А когда это литературное колдовство разрушал звонок на перемену, он с легким поклоном произносил: "Но... не слушайте меня, я лгу", — и под аплодисменты оставлял класс. Преподаватели жаловались, что после его уроков невозможно проводить занятия, мол, ребята мыслями витают в облаках. Однажды мальчишки подслушали его оправдательную речь на педсовете. "Я учу ребят мыслить, — говорил Нил, — думать, не зазубривать истины, которые давно уже не работают, которые только запутывают — не объясняют противоречия нашего запутанного времени".

Такой человек тревожил девичьи сны Весталки.

Она была красива той наследственной гордой красотой. которая с годами отпугивает недалеких красавцев-мужчин и становится предметом любви художников, артистов, поэтов. В ранние же школьные годы, когда редкий мальчишка не мнит себя достойным любой девчонки, когда ребята менее осторожны своих старших собратьев, ей не раз с притворной грустью приходилось говорить "нет", предлагать вместо любви товарищескую дружбу, на что юный поклонник отвечал лживым согласием или раздраженным смехом, смутно догадываясь, что именно она и неспособна к такого рода общению.

Мать у Весталки была довольно-таки заметной актрисой цыганского театра, отец — крупным военным спецом. Полуцыганка-девочка с шести лет носила большие золотые кольца в ушах, вне школы — длинные, цветастые, штапельные платья и, сшитые на заказ, красные башмачки с серебряными пряжками, а черные косы и широко распахнутые карие глаза с темными вразлет бровями на молочно-белом личике заметно выделяли ее среди других девочек. Охотно краснела, прикрывая глаза огромными кукольными ресницами, охотно смеялась, зная, какие у нее красивые ровные зубы. Такой в меру кокетливой, немного сумасбродной, но, на удивление, почти отличницей, она сдала последний экзамен в своей родной школе.

В три часа ночи кое-кто из мальчишек был здорово пьян, кто-то выяснял за углом школы отношения под грохот электрогитар, несущийся из раскрытых окон. Танцевальная толчея кто во что горазд никогда не привлекала Весталку, поэтому она скромно стояла в полутемном углу, наблюдая за происходящим, дожидаясь вальса или танго. Во весь вечер Нил Павлович приглашал танцевать только дважды: на танго — Свету Розанову — пучеглазую умницу из десятого "В", и на вальс — скучную золотую медалистку, упитанную Марину Гринберг из десятого "Д". Время от времени Весталка зарницами бросала взгляды в сторону учителя, однако он этого совершенно не замечал; сосредоточенно стряхивая пепел с сигареты в спичечный коробок, незнакомо странно улыбаясь, беседовал с миниатюрной преподавательницей французского, отчего у Весталки на миг ревниво сжалось сердце. Другие запросто подбегали к нему, затягивали в хоровод, Валька Прокофьева, обнаглев, даже чмокнула в щеку, а она не могла заставить ноги даже приблизиться, хотя второй бокал шампанского выпила исключительно для смелости.

Потом предмет ее обожания как-то растворился в общей легкомысленной суете, и она увлеченно отплясывала твист с Игорем Карпухиным, которого знала с шестого класса, но только в эту необычную ночь он впервые нравился своим высоким ростом и прядью чуба, вороным крылом падающим на правую бровь. Пообещав ему еще один танец, упаренная духотой, сбежала вниз по гулкой лестнице, хлопнула дверью вестибюля и чуть не захлебнулась от предутренней прохлады с отблесками розовой зари над крышами домов.

— Ну вот и конец, графиня! — совсем неожиданно прозвучал рядом голос. Учитель стоял почти рядом, слегка облокотившись о бетонный шар перед входом в школу.

— Да, конец, — чуть испуганно выдохнула вчерашняя ученица.

— Чему конец? — удивился учитель, будто бы сам первым не произнес это слово.

— Конец школе, учебе, занятиям, — услышала она как бы издалека свой голос.

— Нет, — улыбнулся он из сиреневого полумрака, — конец самой счастливой поре в человеческой жизни — детству. Каждый год в конце июня я встречаюсь с этим и каждый год расстаюсь с этим. — Снял пиджак, естественно-просто накинул ей на плечи. — Статистика девятнадцатого века подтверждает, что более половины девушек, умерших от чахотки, простудились вот так, когда выскакивали среди жаркого бала на свежий воздух... А теперь, не погулять ли нам утренней Москвой? Поверьте, это намного интересней, чем днем или даже вечером.

Немного подумав, она согласилась.

В восемь утра, когда вовсю уже светило городское, еще не задымленное солнце, они остановились у шестнадцатиэтажной коробки где-то в районе Медведково.

— Здесь я и живу, — снял он очки, отчего лицо сделалось мило-беззащитным, а под светлыми умными глазами оказались веерки мелких морщинок. — Зайдем? Выпьем кофе. Простимся. Быть может... навсегда.

Она чувствовала опасность этого нового совсем незнакомого и необычного человека. Но немыслимым казалось после такой сказочной ночи, когда только для нее, ни для кого больше, школьный кумир всех девчонок, человек, непохожий ни на одного из взрослых знакомых, читал пикантные стихи Бодлера, Рембо, Рильке, роскошные строфы русских декадентов. И если сейчас уйдет, то действительно расстанутся на всю жизнь, то и однажды, случайно встретившись в метро или на шумном столичном перекрестке, фальшиво радостно обменяются фразами "ну, как у вас?", "у меня всё нормально, а у вас?" И никогда они не узнают ничего друг о друге, кроме того поверхностно-школьного да случайно долетающих сплетней.

Так Весталка впервые оказалась на двенадцатом этаже в холостяцкой однокомнатной квартире, заваленной старинными книгами, диковинной формы корнями и камнями, сосновыми шишками и морскими раковинами. Здесь порхали необычно ярких расцветок громадные бабочки, а здоровенный лохмато-серый кот с голубым подшерстком, придремывая на диване, иногда лениво отмахивался от них лапой. Гостья приподняла раскрытую ладонь и сразу же в нее опустились две одомашненных красавицы, защекотав лапками и хоботками.

На стене висела фотография улыбающейся девушки в такой же, как у нее, Весталки, белой с воланами блузочке и школьном коричневом фартуке.

— Узнаёшь? — кивнул на фотографию вошедший с кофейной туркой в руке хозяин.

— Не понимаю, что-то знакомое, но... — сказала и подумала, что совсем естественно приняла его "ты", даже больше, тщеславно ощутила себя давно знакомой женщиной, зашедшей в гости к давно знакомому мужчине.

— Это моя бывшая жена. На фотографии ей столько же лет, сколько тебе сегодня... Полтора десятилетия назад вместе закончили школу. Такой же выпускной вечер, правда, под аккордеон и радиолу — школьные ансамбли тогда еще не были разрешены нашими блюстителями нравственности. Танцевали вальсы, фокстроты, качались благопристойными тенями под танго. Знаешь, был у нас кумир, эмигрант Петр Лещенко.., — и он красивым грудным баритоном пропел:

Ах, эти черные глаза,
Кто вас полюбит, —
Тот потеряет навсегда
И сердце, и покой.

Потом так же бродили по спящим улицам... Мы с мамой жили тогда в центре, в коммунальной квартире, знаешь, как у Владимира Семёновича "на тридцать восемь комнаток всего одна уборная". Мама была в очередной экспедиции. Мы осторожно пробрались коридором сквозь корыта и ушаты в нашу комнатку. В допотопном серванте хранились с прошлого года початая бутылка "Мадеры" и немного молотого кофе. Танцевали под патефон, целовались до умопомрачения, и случилось с нами, что и должно было случиться — я впервые стал мужчиной, а она впервые — женщиной. Ах, это был какой-то потрясающий сон. Как молитву, шептал я: "Мгновенье, остановись! ты прекрасно!", — и понимал, время навсегда уже отняло у меня это мгновенье, впереди — только серые скучные будни, работа, забота. Так оно и случилось. Вскоре мы стали мужем и женой.

— А кто она?

Учитель загадачно улыбнулся.

— Ты ее знаешь.

И в памяти, словно в театре, взметнулся занавес. Всего лишь несколько часов назад в грохоте музыки Нил Павлович, стряхивая пепел в спичечный коробок, странно улыбаясь, беседует с миниатюрной преподавательницей французского.

— Но как же...

— Этого, Весталочка, не сразу объяснить. То, что в юности представляется нам невероятным, абсурдным, с возрастом становится нормальным, обычным, даже банально-скучным:

И уже то, что подлым считалось,
Что казалось заведомо злом, —
Недовольством тихим предстало,
Иногда... даже тайным добром.

Догадываясь и об этой жизненной метаморфозе, чтобы остановить "прекрасное мгновенье", лучше всего прервать отношения на взлете, дабы грязь бытия не затмила сладких грёз... Ты задумывалась, как сложилась бы судьба Ромео и Джульеты, если бы Шекспир не погубил их в апогее романтических чувств? На сто процентов можно предположить, ничего хорошо из их любви не вышло. Ведь на Ромео кровь ее брата, а в те времена кровное родство ценилось намного сильнее, чем ныне. Рано или поздно в Джульете заговорила эта кровь и Ромео чувствовал бы себя виноватым перед женой, что лишило бы его рыцарской уверенности в себе, следовавательно, и святые чувства к Джульете несомненно померкли бы. Кроме всего, в брачных отношениях существует еще одна сторона, о которой с беспощадной правотой говорит Демон у Лермонтова:

Иль ты не знаешь, что такое
Людей минутная любовь?
Волненье крови молодое, -
Но дни бегут и стынет кровь!
Кто устоит против разлуки,
Соблазна новой красоты,
Против усталости и скуки
И своенравия мечты?

— Всё-таки, как же вы...

— Вместе поступили, вместе закончили институт. Поехали на периферию отрабатывать два хрущёвских года. Это было что-то кошмарное! Нет, теперь с высоты своего возраста, спокойно пережил бы моральные и бытовые трудности, а тогда просто сбежал от местных туземцев и мужественной жены. После отработки, возвратилась и она. Помог устроиться ей в нашу школу. Вторично вышла замуж, имеет двоих детей... Любопытно, что все коллеги считают меня тайным воздыхателем "француженки". Вот бы рты раскрыли, узнав, что мы давно отвздыхались.

— И вы мне первой доверяете эту тайну?

— Ну, уж и тайна! парижская... только без Жана Маре.

— Послушайте, — сострадательно схватила его руку, — но ведь это, должно быть, так больно?

— Что?

— Быть все время рядом. Зачем, зачем она, потеряв гордость, стыд, согласилась работать в одной школе?

— Рыба ищет, где глубже, — усмехнулся он. — Да и со временем перегорели, успокоились, спрятали прошлое в прошлое, сделались хорошими друзьями. По-чеховски: приятная знакомая, потом любовница, а уж потом друзья. Дисциплина эмоций.

Нил Павлович легко коснулся пальцами ее плеча, и от этого воздушного касания у Весталки подбитой птичкой затрепыхалось сердце.

Кофе и мадера сняли ночную усталость, выпустили из силков воспитанной скромности неосуществленное на выпускном вечере желание танцевать с ним.

— Ах, — почти естественно удивилась она. — У вас магнитофон? И "роллинги" есть?

— "Роллингов" не водится. Я человек, можно сказать, старой формации. Люблю и верен джазовым кумирам моей юности: Гершвин, Миллер, Гудман, Армстронг, Эллингтон.

— Ой, какое это имеет значение?! Слы-ши-те! Я хочу танцевать!

Щёлкнула квадратная кнопка, и из четырех радиоколонок, прикрытых яркими, соломенными, восточными циновками, из глубины жаркой пустыни поплыл "Караван" Элингтона. Сохраняя дистанцию, Нил Павлович со светской улыбкой склонил голову, Весталка, подыгрывая, сделала реверанс.

Никогда не танцевалось так волнительно-самозабвенно. Словно на волнах барханов, она покачивалась в медленном ритме и замирала от жути, когда его пальцы, осторожно управляя ее телом, нежно касались, словно клавишей, позвонков спины чуть повыше талии. В одно из мгновений, чтобы не разрыдаться от переполнившей тело возвышенно-печальной нежности, она уткнулась лицом в его плечо и почувствовала обжигающее дыхание у виска. На миг всколыхнулось панически-испуганное "что я делаю?!", даже отстранилась, вопросительно взглянула, но он, закрыв глаза, лишь отрешенно улыбался и совсем не было в лице того хищно-сладострастного выражения соблазнителя, о котором не раз читала в романах: лицо его напоминало лицо умиротворенного Будды. И уже, когда целовал волосы, шею, глаза, губы, блаженно таяла, не думая ни о чем. А музыка уводила всё дальше и дальше в жаркую пустыню, умолкая лишь на мгновенье, чтобы плавно и гармонично, не вспугивая сказочных миражей, перелиться в другую созвучную мелодию. Слёзы сами по себе катились из глаз, попадали на губы, и оттого мягкие поцелуи напоминали касания морского горько-соленого ветра. Опасность совсем покинула сознание и теперь сидела где-то в сторонке нахохлившейся обиженной птицей, наблюдая за осторожно-ласковыми руками мужчины. Сама же хозяйка тела ничего не видела и не слышала. В болезненной дрожи она полностью доверилась крыльям-рукам, ласкающим шелковистую кожу спины и крохотные соски острых грудей.

От головокружения и прихлынувшей к низу живота слабости она покачнулась, тело взлетело, зависло в воздухе, губы механически пролепетали "ненадочтовыделаетесомнойумоляю", и вслед за торопливо острой болью чувство непоправимости происшедшего сменилось равнодушием ко всему происходящему.

Проснулась от мешающей свободно дышать духоты. Полоска света сквозь не совсем задернутые гардины разделяла ее и спящего рядом мужчину. Лениво-бессмысленно порхали всё те же огромные цветастые бабочки и тот же лохмато-серый кот время от времени отмахивался от них лапой. Мужчина тихонько посапывал, бледное отчужденное лицо показалось вдруг лицом совершенно незнакомого человека. Прикрывая тело краем простыни, осторожно опустила ноги на пол. Всё было, как было, только на вычурно резном стуле горбился смешанный ворох одежды, да подглядывал зеленым глазом невыключенный магнитофон. Вспомнила. После пронзительной боли, от которой даже невольно вскрикнула, лёгкие, но теперь уже болезненноприятные толчки вовнутрь живота и далекое сожаление-предчувствие, что через минуту-другую с мужчиной что-то должно случиться и он потеряет к ней всякий интерес. Так и произошло. Со стоном впился в ее губы, зачастил, с жестокой силой вспахивая плоть, опалил изнутри чем-то горячим и, как останавливающийся поезд, сделал одно движение, другое... затих, придавив ее всем расслабленным телом. Она чуть шевельнулась, он устало скатился, лежал рядом, тяжело дыша, глядя в потолок пустыми глазами. Ну хоть бы одно утешительное слово сказал! Нет же, прикрыв глаза, предательски уснул. Это обидело до глубины души, хотела немедленно уйти, но не оказалось сил заставить свое разбитое тело сделать какое-нибудь волевое движение. Незаметно и сама уснула.

Теперь, осторожно выбравшись, спешно одевалась. Уже у выхода из комнаты придержалась, оглянулась на спящего. Он, кажется, что-то почувствовал, заскрипел пружинами софы, перевернулся набок, оказавшись, таким образом, голым задом к уходящей. Вспомнив об аттестате зрелости, на цыпочках прокралась к столу, осторожно сняла с красной папки дремлющего лентяя-кота, и уже не скрываясь, прошагала в прихожую, на ходу обронив "прощайте, Нил Павлович!"

Хлынувшая в глаза улица с догорающим малиново-красным полукругом солнца, с грохотом автомашин, людской суетой, с запахами свежей зелени, сгоревшего бензина и перегретой резины немного приглушили обиду, горечь, отвлекли от одной назойливой трагической фразы саксофона, звучащей в ней перед пробуждением. Сейчас она чувствовала себя человеком, который после утреннего киносеанса-сказки выходит из темного зала в обыденно-серую жизнь. Сидя в вагоне метро, сочиняла для отца и матери простенькую историю об учительнице, пригласившую к себе всех девочек на утренний чай, да так вот и засиделись до вечера.

По ее сценарию, мужчина, проснувшись, схватился одной рукой за голову, другой — за телефонную трубку: звонил в справочное, знакомым, коллегам, искал ее по городу — в парках, на танцплощадках, расспрашивал встречных "не видели ли?", "не знаете ли?". И она специально три дня не выходила из дома, презрительно морщилась на телефонные звонки, упорно читала идейно-художественный роман о заводской любви без названия, потому что начинался он с двадцатой страницы. Ей приятно было сознавать себя обманутой, но гордой женщиной. И если даже глупо забеременела, никогда не унизится до встречи с отцом ребенка, если случайно и встретятся, скажет "извините, вы ошиблись, меня зовут Маргаритой". Однако дома скоро наскучило, приелись до тошноты и глупый роман без названия, и такое же пособие для поступающих в гуманитарные вузы.

Гомон широко шагающего за окном лета ликующей новизной свободы выманивал из дома на улицу, за город, на дачу... Но чуть ли не в каждом мужчине чудился Он, и однажды, завидев кого-то в светлом костюме со светлой шляпой в руке, дрожа от страха, спряталась в ближайшем подъезде дома. К счастью и сожалению, это оказался не Он. Недели через две пришла ужасная мысль: что если Он покончил с собой? Но, может, еще не поздно? Может, лишь в эти минуты принимается роковое решение и есть еще время прийти человеку на помощь?

Теперь она сама часто хваталась за телефонную трубку, но каждый раз что-то сдерживало, мешало набрать номер. И весь этот замысловатый оркестр надежды, отчаянья, страха перекрывала одна постоянно ноющая струна, натянутая от сердца к мозгу, с каждым днем звучащая все настойчивее и громче, пока не заполнила ее всю однажды ночью внутренним криком первой женской страсти "лю-ю-юблю-ю-ю!" И тут же следом явилась страшная догадка, что не он, а она должна искать его, и что не она боится встречи с ним, а он... Всё сразу стало на свои места, отчего и дома, и на улице, и на даче постоянно ощущала в груди недостаток воздуха.

Еще зимой на семейном совете было решено отдыхать после школы в отцовском ведомственном санатории на побережье Черного моря. Поэтому возмущению родителей неожиданным отказом дочери не было предела. Она оправдывалась, дескать, ее раздражает скалозубовская офицерская среда, что не выносит общественной столовки и вообще надо готовиться к экзаменам в университет, а ее будет отвлекать даже шум моря. Папа назвал это "девичьим вздором", мама назвала это "детским взбрыком".

Чтоб окончательно отвязались, опустив ресницы, "призналась": очень не желала бы в санатории встретиться с одним семейным человеком, в которого влюблена и опасается, что эта встреча... Импровизированная ложь точно угодила в цель. Отец был не только крупным военным специалистом, но и не менее крупным моралистом, а маму напрочь сразила перспектива увидеть дочь замужем за "плюгавеньким офицериком, кинувшем ради молодой юбки своих прелестных деток-крошек". Теперь дочь попала под перекрестный мучительный допрос: кто он? В конце концов, вынудили назвать имя одного папиного приятеля, которого терпеть не могла за дубовый патриотизм, где всегда "мы — их" и никогда "они — нас".

Оставшись впервые одна в квартире, еще с большей силой почувствовала одинокую неприкаянность. В голове стоял бесконечно назойливый гул. Так продолжалось четыре дня и четыре ночи. Потом пришла до смешного простая догадка: дура! да он же коренной москвич! где ты видела коренного москвича, проводящего отпуск в столице, если только он не пускает прощальные пузыри на больничной койке?

Значит, уехал! Развлекается! А я здесь, как беременная Катюша Маслова, жди под дождем на станции, гонись за поездом, чтобы только взглянуть на лживую самодовольную морду с бестыжьими глазами, прикрытыми голубоватыми линзами очков? Нет уж, завтра же уеду к родителям на море, в их присутствии извинюсь перед папиным приятелем, буду загорать, купаться, флиртовать с каждым мужчиной... ты меня еще узнаешь! ты еще сто раз пожалеешь об этом!

Она не уехала ни завтра, ни послезавтра, нашла в справочнике адрес и отправилась в Медведково. Остановилась перед дверью, которую совсем не помнила, дверью, похожую на тысячи других в стандартном районе. Слава Богу, нет еще глазка, через который осторожно бы взглянул на влюбленную дуру и отчалил на цыпочках в комнату. Что она скажет, если дверь вдруг распахнется, точно не знала, но внутренне была готова ко всему: от вежливого "здравствуйте, мне необходимо с вами поговорить" до звонкой пощечины, от призывного хихиканья уже искушенной девицы до обморока, который, знала, с ней может случиться.

Звонок не звонил. Осторожно постучала. Громче, настойчивей. Гнетущее молчание. Забыв о лифте, медленно спускалась вниз по лестнице.

На скамейке детской площадки раскрыла толстый журнал "Молодая гвардия", прихваченный на всякий случай, и принялась читать очередную повесть о какой-то цеховой карамельной любви с мармеладными заборами.

Золотые электронные часики, купленные родителями в честь окончания школы, отсчитали полтора часа глупого ожидания.

Снова поднялась на лифте и снова стучала в уже знакомую дверь, снова медленно спускалась по лестнице. Так поворялось через каждые полтора часа до самого вечера. За это время успела подружиться на детской площадке с десятилетним мальчишкой, лихо крутившем на качелях "солнце". Вместе высчитали окна квартиры, в которых с наступлением темноты зажёгся вдруг свет. Ага, значит все-таки дома, поскольку за подъездом следила внимательно.

Сделав перед дверью яркую беспечную улыбку, постучала. И... как взрыв, грохнул открываемый изнутри замок. Это так испугало, что чуть не бросилась бежать.

— Девушка, вам кого? — проскрипел старушечьий голос сквозь проем, перечёркнутый цепочкой.

— Мне?.. Учителя. Нила Павловича.

— Милочка, так Нил Павлович живет этажом выше.

— Как же так, в справочнике ведь...

— Э-э-э, золотаюшка, в справочнике тебе такое напишут — на заборе лучше.

— Но ведь район, дом — правильно?

— Эт они спьяну угадали, — хмыкнула старушенция.

— Большое спасибо. Извините. Поднимусь этажом выше.

— А и неча зря ноги томить. Уехал он сразу после школы. Вот и кота мне своего на хлеба оставил, деньги на прокорм черномазого лодыря выделил.

Теперь лишь Весталка обратила внимание на трущегося у ее ноги серого лохматого кота, и от радости, что видит живое доказательство существования Нила, ее любимого мужчины, успевшего превратиться уже в нечто несуществующее, ирреальное, фантастическое, жадно схватила кота на руки, зарылась лицом в душную мягкую шерсть.

— Вот-вот, — продолжала между тем старуха, — ленивец он и есть ленивец. Выйдем гулять во двор, присядем на скамейку, рядом устроится и спит. Какие красавицы-кошки вокруг снуют, ему хоть бы что, ухом не поведёт... весь в хозяина. Ты, золотоглазая, не первая. Тут до тебя штук пять каждый год крутилось: и ходили, и звонили. Только Нил Павлович не такой разменный мужчина. Выйдет на площадку, в дом никогда вертихвостку не пустит, дружески побеседует, как старший с неразумным дитёй, смотришь, и отстала, выбросила из головы любовную блажь.

Старуха сняла цепочку с двери.

— Заходи, чего уж там. Сама я от брата только приехала, лежит при смерти. Заходи, чайком утешимся... вареньице клубничное... не то ведь на тебе лица нет.

— Что вы, что вы, — лепетала Весталка, сгорая от стыда, — мне пора домой. Я приезжала сюда по поручению директора школы.

— Ну, смотри, милочка, с твоей колоколенки видней, — хитро прищурилась старуха. — Не достать учителя. На Кавказе он, за красивыми бабочками охотится. Видела, небось, у него в квартире порхают?

— Большое спасибо за информацию, до свидания.

— До скорого, — покивала старуха. — Заходи в конце августа. К тому времени должон возвернуться.

Ехала в ночном метро и удивлялась, как не вцепилась в глаза этой старой ехидной ведьме?! Пламя стыда и ненависти бушевало в ней с такой силой, что самой казалось, еще немного — и вспыхнет вся ярким факелом на глазах у ошарашенных пассажиров. Ишь, охотится за красивыми бабочками. Тоже мне, энтомолог! Самовлюбленное ничтожество! Нашел себе хобби! Живой, страдающий человек ничего не стоит рядом с экзотической букашкой!.. Наверное, она действительно выглядела огнеопасной, потому что на нее поглядывали не только мужчины, но и женщины.

Дома швырнула сумочку в угол. Включила телевизор. Перед глазами прыгали ракурсы восходящей эстрадной звезды, и, как всякая восходящая, "звезда" бурлила фальшивыми страстями, металась по сцене, шлейфом таская за собой микрофонный шнур, делала безумные глаза, хваталась за вздутые над декольте сиськи, по-рыбьи раскрытым ртом чуть ли не заглатывала головку микрофона, терзалась и исходила в псевдооргазме на зависть всем парикмахершам и продавщицам. Звука не было, и оттого вся эта провинциальная сексопильность лезла из певицы столь комично, что Весталка расхохоталась. Нет, за такой потаскушкой Нил Павлович не поедет на Кавказ, с такой обойдется душеспасительной беседой на лестничной площадке... И все же, что делать?

Она вбежала в свою комнату, включила "Айву". Тихий, успокаивающий перезвон гитары. Обычный, человеческий, без всяких академических и вульгарных модуляций голос русского барда:

Что же делать?
Что же делать? -
Постучаться в ваши двери?..
........................
Первым к вам войдет Отчаянье,
Следом я — ваш Чарли Чаплин.
Жизнь, как тросточку, кручу я,
Сделав грустные глаза.

И она заплакала. В слезах и уснула на диване. Снились какие-то бесконечные бетонные коридоры, подъезды, двери. А Потом приснился он, в окружении пёстро мельтешащих бабочек, и она, обнаженная, стоит в голубом тумане на огромном бетонном шаре перед школой, а он, Нил, тоже обнаженный, тянется через ярко-зеленое поле всё удлиняющейся и удлиняющейся рукой к ее вздрагивающему животу. Она млеет от ответного желания, но ноги, будто прикованны к шару, и она подается низом живота вперед, навстречу, и его пальцы коснулись, раздвинули мягкие створки, и она застонала от наслаждения, от возникшей вдруг невесомости, и взмахнула руками, и взмыла в бесконечную дымчатую синеву.

Переживая еще потрясение первого сексуального сна, вышла из ванной легкой и бодрой, словно смыла с себя свинцовую оболочку, стискивающую тело все эти последние дни. Показалось вдруг, что нашла, открыла тайну своих ночных мучений: нужен просто любой мужчина, не обязательно Нил, а просто — мужчина. Отыскав номер в записной книжке, позвонила Нонке.

Нонка рассталась со школой после восьмого класса. Кроме плохого домашнего воспитания, она обладала еще и ранним безудержным влечением к противоположному полу. Двенадцатилетней, она рассказывала подружкам, как соблазнила одного женатого мужчину. Возможно, врала, но уже и в этой фантазии проявлялась будущая натура. Такие особи, привлекательные в юности для мальчишек своими откровенными порочными наклонностями, с возрастом превращаются в вульгарных девиц, затем в замужних женщин, а кончают нередко подзаборными алкоголичками. Всё это с долей брезгливости Весталка в ней чувствовала, но и немного завидовала Нонкиной смелости, непохожести на других, отношению ко всему "запросто", не думая о последствиях.

Для Нонки звонок бывшей одноклассницы был манной небесной. В это время она уже сходила с пика своей разгульной славы и приобретение такой свежей шикарной компаньонки — нечего лучшего и желать.

В одном из второсортных ресторанов на Якиманке сам метрдотель, которого Нонка по-свойски называла Муриком, проводил их к свободному столику, предварительно убрав картонку "спецзаказ". Нонка познакомила и с официантом Родиком, и с каким-то пышнолицым битюгом, перемещающимся по залу, как по собственной квартире.

С тринадцати лет привыкла Весталка к вниманию мужчин, поэтому вела себя легко и непринужденно, танцевала с любым, кто успевал пригласить первым. Увлеченная своим "падением", она не замечала, сколько вожделенных мужских глаз следят за ее лиловым вечерним платьем с бриллиантовой брошью (из гардероба матери), за качающимся блеском цыганских серег. Много ела, пила и веселилась, будто наверстывала упущенное в школьные годы, и за это, будучи уже сильно пьяной, чуть не поплатилась. Двое каких-то мужиков, когда выходила из дамского туалета, втащили ее в мужской и непонятно что хотели: то ли изнасиловать, то ли ограбить. К счастью, разъяренной фурией с матерщинной бранью влетела Нонка, хлестанула по морде одного, другого, на шум прибежали какие-то "мальчики"... и "скорая" увезла нахалов с малозаметными признаками жизни.

Так ей впервые пришлось давать показания в заведении, мимо которого проходила раньше, как мимо любого московского дома. Главным из клубка противоречивых мыслей и ощущений было удивление, что она сама, Нонка и четверо "мальчиков", живо разместились по графам, кто "потерпевшая", кто "свидетельница", кто "подозреваемые", а двое, полумёртвые на больничных койках, оказывается, будут "ответчиками". Но если "потерпевшая" напишет заявление, они переберутся в графу "подследственные".

К дому подвез на милицейской машине усатенький молоденький лейтенант. Весталка попросила не провожать дальше подъезда, но блюститель сказал, что обязан сдать несовершеннолетнюю на руки родителям. Она объяснила, что родителей нет дома, на что он ответил "это тоже надо проверить". В лифте ей сделалось дурно, лейтенант отыскал в её сумочке ключ, открыл дверь, провел в гостиную, усадил в кресло, с любопытством оглядывая чужие богатые апартаменты. Пока девчонку тошнило прямо на ковер, бережно придерживал, чтобы не упала лицом в собственные извержения. Отвел в ванную, раздел, сделал теплую воду, а она только глядела на него мутной чернотой глаз, не испытывая ни стыда, ни сожаления, и, пожалуй, было даже приятно от проворных рук, массирующих плечи, груди, низ живота. И опять на мгновенье возникло чувство головокружительного полёта, когда мужские руки подхватили, понесли тело в заоблачную высь... Она приняла мужчину в себя без малейшего сопротивления, но и без признаков ответной ласки, тем более, что всё очень быстро кончилось. Она слабо улыбнулась, когда несколько смущенный усатенький лейтенант, приведя себя в служебный порядок, сделал ладонью под козырек. Лёжа распластанной на кушетке, она тоже отдала ему честь. За ушедшим угодливо щелкнул дверной замок.

Утром Нонка прибежала чуть свет. Весталка рассказала ей о приключении с усатеньким милиционером. Странно, но подружка не расхохоталась, а даже обозлилась.

— Зря ты с ментами вяжешься. Цени себя. Знай, кому давать, а кто и перебьется. С этих псов довольно и вокзальных дунек, а он, дворняжка, на какой товар лезет! Скажу своим кадрам — живо ему усы отклеют.

Весталка была удивлена. Оказывается, даже здесь существовала своя кастовая этика...

Родители возвратились намного раньше, чем предполагалось. Благо дочь успела прибраться в доме после вечернего разгула с "киношниками", где молодой, быстро наглеющий режиссер, уговаривал её завтра же "на пробу". "Почему завтра? — вульгарно хохотнула Нонка. — Можешь опробовать ее хоть сейчас". Эта гадкая шутка настолько взбесила Весталку, что не успей кто-то подставить руку, тяжелая бутылка из-под шампанского размозжила бы юмористке голову. Праздник сломался, гости удалились разобиженными, но и того, наделанного свинства, было достаточно, чтобы до обеда мыть, чистить, вытряхивать. И отец с матерью, открыв в семь вечера дверь, были приятно изумленны идеальным порядком в квартире и дочерью, вышедшей навстречу с раскрытым учебником.

Так, едва приоткрывшись, захлопнулась дверь в бездумно-чувственную суету, при помощи которой многие люди разнообразят серую скучную жизнь, стихийно как бы бунтуя за неудавшееся когда-то восстание. Не удалось, так не удалось! Значит, надо выстраивать личную судьбу, избегая по мере сил и возможностей размножения собственной грязи.

На удивление, вступительные университетские экзамены сдавались успешно. И совсем удивилась, когда нашла свое имя в списке зачисленных.

Поездка на уборку картошки, первые дни занятий, новые интересные знакомства пригасили воспоминания о первых терниях любви, о мимолетной безобразной дружбе с Нонкой. Однако на смену пришла другая беда. Не раз на лекциях она ловила себя на том, что внимательность переливается в сонливое состояние, а монотонно-ровная профессорская речь превращается в набор бессмысленных звуков. Подперев щеку кулаком, опускала ресницы и в бубнящей тишине появлялся вдруг на сцене филолог-циркач: зажигались огни слов, взлетали фразы, похожие на кольца и тарелки, гремела какофоническая музыка, кувыркались факелы цитат, вспыхивали костры стихов, а сам создатель этого литературного бурлеска плавал в сиреневом тумане, взблескивая стеклами голубоватых очков.

— Девушка за третьим столом! — разрушил однажды эти грёзы строгий голос. — Если вы не выспались ночью, то, поверьте, меня при этом не было!.. Извольте повторить последнюю мной высказанную мысль... Не помните? Тогда я задам вам вопрос: кто же все-таки был основным виновником трагедии Раскольникова?.. Он сам?.. В таком случае для вас персонально: царская действительность!

Студентка вдруг подняла стыдливо опущенные ресницы и в ее темно-карих глазах блеснули насмешливые искры.

— Извините, я на лекции или в Клубе весёлых и находчивых?

По аудитории прокатился смешок.

Пятидесятилетний седой профессор резко сдернул с переносицы круглые окуляры.

— Остроумно, ничего не скажешь. Подойдёте ко мне после лекции.

Она подошла.

— Скажите, — обратился педагог, — для чего вы поступали в наш университет?

Вопрос был испытанно-идиотским. С такого вопроса начинают разговор с провинившимися студентами бездарные педагоги от всех наук. И воздух сотрясается лишь для того, чтобы донести до слуха унизительно-жалобное "учиться". Такому начётчику и в голову не придёт спросить у самого себя, а зачем он приходит в университет, если студенты спят у него на лекциях?

— Вы же знаете "зачем", к чему же задавать лишние вопросы? — парировала Весталка.

— Вопрос на вопрос? Опять остроумно. До свидания.

С последней пары ее вызвали в деканат. Седогривый мэтр, в отличие от амбициозного профессора, был добродушен и внимателен, как истинный педагог.

— Я просмотрел ваши оценки за первый семестр, был более чем удовлетворен. Кроме этого, ознакомился с вашим докладом по литературе девятнадцатого века на, извините, фантастическую тему "Что написал бы Пушкин, не случись дуэли?" Честно признаюсь, был восхищен вашими знаниями той золотой литературной эпохи. В контексте вашего доклада есть мысль, что великий русский поэт, ко времени затеянного вздора с Дантесом, просто испытывал творческий кризис, иными словами — просто "исписался", и что поиск смерти для гения в этом случае соответствовал его творческой несостоятельности... Ваша психологическая концепция весьма эксцентрична, но не лишена процента истины... Ответьте честно, вы сами додумались до такой трактовки гибели поэта, или где-нибудь вычитали... допустим, у Андрея Белого, Тынянова, Мережковского, Выготского?

Студентка, опустив ресницы, покраснела.

— Нет, просто у меня в школе создалось впечатление...

— Простите, в какой школе вы учились?

Она назвала номер школы.

— Литературу вёл у вас Нил Павлович?

— Да, — покраснела Весталка.

— Тогда всё ясно! — встал и прошелся по кабинету декан. — Остается проинформировать, что в нашем заведении вы уже шестая студентка из его учениц, и лишь одна из них с горем пополам защитила в этом году диплом. Остальные — либо сами оставили в покое наши стены, либо были исключены. Вам это ни о чем не говорит?

— Вы знаете Нила Павловича?

— Не знаю и знать не хочу! — пристукнул ладонью по столу седогривый мэтр. — Мы думаем, пусть студент будет располагать посредственными знаниями, но будет со здоровым отношением к предмету, не декадентско-болезненным... и нет ничего удивительного в том, что вы спите на наших лекциях! Конечно, куда интересней сидеть в цирке или театре теней, чем добросовестно овладевать знаниями, необходимыми для будущего школьного преподавателя... Запомните, наш университет готовит специалистов, а не гадателей на кофейной гуще — "что было бы, если" или "что будет, если". Поэтому извинитесь перед заслуженным преподавателем, которого изволили оскорбить.

— Но я не понимаю, за что должна просить прощения?

— За собственную грубость.

— Но я ведь ничего грубого не сказала?!

— Прямо вы не сказали, но исподволь ваш вопрос на вопрос можно расценивать, как вопрос "чего ты привязался ко мне, старый дурак?".

Студентка захлопала ресницами и вдруг, расхохотавшись, выбежала из кабинета.

Дома сказала, что её исключили. И не ошиблась. Мама всплакнула. Папа, дотошно расспросив обо всем, взбеленился: "Кретины! идеолухи! это из-за них мы отстаем от Запада все дальше и дальше! шаблонщики! думают, на их академической плесени мир держится?! ради личного спокойствия выбрасывают любой шершавый материал! специалисты нужны? лизоблюды им нужны, такие же как они сами! Таланты нам нужны! мыслящие люди, а не ваньки-встаньки, набитые информацией! Довоспитывались! Мне, чтоб найти толкового программиста, приходится интересоваться мальчишками, исключенными из технических вузов страны! и нашёл! такого ежа нашёл, что сам боюсь уколоться! зато две его разработки стоят двух сотен их удобненьких специалистов!.. Ничего, завтра же ваш декан будет вместе с этим профессоришкой на ковре у ректора!"

Отец не взял на себя ничего лишнего. Он вообще никогда не брал ничего лишнего на себя. Вышедший из рабочего барака с четкой задачей пробиться сквозь все барьеры, заборы и перегородки, в немыслимо короткий срок прошёл путь от курсанта военно-инженерного училища до заводской генеральской должности. Он и женился с такой же чёткостью. Увидел однажды в театральном кордебалете одну цыганку и сказал сам себе "от этого огня у меня родится дочь", и требовалась незаурядная сила, чтобы укротить огонь, сделать из него вначале мать своей дочери, а потом и стерегущую семейный очаг жену. И если бы у него было больше времени заниматься дочерью, он бы укротил и ее огонь.

На следующий день к Весталке явилась посыльная с просьбой прийти в университет. Беседовал с ней сам ректор. Беседа, как говорят и пишут, прошла в деловой непринужденной обстановке. Сам и проводил студенку в аудиторию.

Нет, не чувство восстановленной справедливости владело ею, когда шла сквозь притихшую аудиторию, а невероятной силы стыд от сознания, что случись подобное почти с любым из сокурсников, никогда бы уже не сидеть ему за студенческим столом. И в дальнейшем это происшествие постоянно мешало ей искренне дружить или хотя бы на равных общаться с однокашниками.

Главное же, в ней постоянно присутствовал Он. После того, как седогривый мэтр поставил её, Весталку, на одну ступеньку с пятью девицами разных выпусков из класса оригинала-учителя, она, приобщив к этому болтовню соседки Нила Павловича о "влюбленных вертихвостках", окончательно уверилась, что попалась на удочку талантливого соблазнителя, отработавшего универсальный способ влюблять в себя неискушенных школьниц, и по одной в каждый выпускной вечер лишать девственности. Конечно, их было не пять и она не шестая. Только зачем? Этот вопрос терзал душу и на занятиях, и в бессонные ночи. Зачем? зачем? — спрашивала она у себя. И что если рассказать родителям? Боже, какой скандал будет! Учитель, конечно, назовет все это "клеветой", девочки тоже могут не сознаться по разным причинам. Всё равно Его уберут из школы, оградят учениц от растлителя, однако, где гарантия, что после этого Он не станет лишь осторожнее и не найдет способ продолжать старую мерзость. Но зачем? зачем ему так рисковать? ради нескольких минут удовольствия?.. Бог ты мой, да он же просто больной человек! И место ему не на скамье подсудимых, — в сумасшедшем доме! Ну, конечно, больной! Как у него блестели глаза, когда говорил о первом потрясении от первой близости с девочкой, будущей женой! Возможно, именно тогда сознание замкнулось на фразе, произнести которую в споре с Дъяволом отказался Фауст: "Мгновение, остановись! ты прекрасно!" Именно в те минуты он и заболел идеей каждый год возвращать потерянное мгновение!.. Но ведь сама она узнала о подобных патологиях из книг, которыми учитель под большим секретом снабжал ее весь последний учебный год. Читал же он сам и Сёрена Кьеркегора, и маркиза де Сада, и набоковскую "Лолиту", так почему же не извлек для себя никаких уроков?.. Нет-нет, сумасшедшим можно назвать человека, который бессознательно совершает гнусные поступки, а здесь — умная, всё понимающая в себе тварь, которую не излечат от злобно-мстительного разврата ни тюрьма, ни больница... которую может остановить только...

Весталка вначале своих рассуждений о возможной болезни Нила Павловича шла верным путем, но затем была сбита с толку "умом и знаниями" учителя. По своей неопытности она не могла знать, что "ум и знания", часто бывает, не только не помогают человеку избавиться от порочных наклонностей, но и способствуют их развитию, утончению, филигранности, вызывая таким образом самолюбование, наслаждение от понимания истоков своей порочности, от сознания неминуемой расплаты за содеянные преступления вместе с огромной силы любопытством: кто, где, когда и как схватит за руку?.. Но ведь это тоже болезнь! Высокая своеобразная болезнь эгоцентриста-экспериментатора.

Между тем за окнами шелестел липкой молодой листвой май. Бурлили соки в деревьях, оплодотворялись звери, птицы, цветы, букашки, влюблялись и разводились люди — лишь Весталке было не до всего этого. Её мозг механически готовился к предстоящим экзаменам за первый курс, а душа готовилась к какому-то страшному решительному шагу в своей восемнадцатилетней судьбе.

И день этот наступил. Июньским утром она позвонила в школу. По странной случайности трубку в учительской сняла бывшая жена Нила Павловича. Весталка сразу узнала ее голос с профессионально французским прононсом. Представилась работницей из гороно, спросила, когда и во сколько у них намечается выпускной вечер. Поблагодарив за сообщение, прервала разговор.

Двадцать первого июня в три часа дня она вошла в отцовский домашний кабинет, открыла ключом (заранее изготовленным в "металлоремонте") нижний ящик стола и спокойно закрыла его. В половине шестого ее видели уже в районе Медведково, входящей с сумочкой через плечо в подъезд многоэтажного дома.

Позвонила в дверь на двенадцатом этаже.

Нил Павлович открыл мгновенно, будто стоял за дверью. Вероятно, готов был ехать на выпускной вечер, где уже сгорала от счастливого нетерпения его очередная жертва. Светлый, безукоризненно сшитый костюм, белая отглаженная рубашка с голубым в белый горошек галстуком-бабочкой, серые, отстроченные голубой ниткой штиблеты — всё было элегантно-впечатляющим и наталкивало на невольное желание узнать, что же прячется за этой пахнущей хорошим одеколоном одеждой.

— Нил Павлович, здравствуйте! — ярко по-женски просияла улыбкой бывшая ученица.

Он сдернул очки, близоруко сощурившись, вглядывался в неожиданную гостью. Понимая, что разыгрывать неузнавание просто смешно, тоже озарился улыбкой.

— О, Веста! — сделал движение переступить через порог, побеседовать на лестничной площадке, но она была готова к этому, опередила, шагнула за порог.

— Извините за беспокойство, но я у вас в прошлом году забыла свой аттестат зрелости... весь год из-за этого полетел кувырком. Не могли бы вы поискать его?

— Проходи, проходи. Правда, я сейчас уезжаю на одно деловое свидание, но минутку-другую можно задержаться.

В комнате, будто не осталось позади ни лета, ни осени, ни зимы. Все так же порхали огромные цветные бабочки, дремлющий дымчато-серый кот всё так же время от времени лениво отмахивался от них лапой. Всё так же намеренно-беспорядочная выставка камней, раковин, сосновых шишек, всё тот же магнитофон, которому сегодня ночью или завтра утром предстояло сыграть не последнюю роль в осуществлении планов хозяина. И та же фотография миниатюрной школьницы в серебристой рамке. Не спросив разрешения, Весталка сдернула портретик с гвоздя и прочитала с обратной стороны: "Мгновенье, остановись! ты прекрасно!". Гортанно рассмеялась, подумав, действительно больной. А он, слегка озадаченный ее смелостью, засуетился.

— Может быть, кофе?

— С мадерой?.. Спасибо. Мне тоже некогда. Я пришла за аттестатом.

— Но у меня нет его!

— Поищите. Хорошо помню, положила его вот на этот книжный шкаф. Он где-нибудь там, затерялся в бумагах.

— Воля твоя, посмотрю. Вряд ли...

Он принес из кухни табурет, сооруженный из хаотически переплетенных древесных корней, снял штиблеты, встал на него, оказавшись спиной к явно нежелательной гостье. Она осторожно опустила руку в сумочку и... в квартире всё всколыхнулось, подпрыгнуло, задребезжало от выстрела.

Выстрела, который на мгновенье как бы пригвоздил человека к шкафу, затем отбросил навзничь, подминая стрелявшую, как подминает иногда дерево неопытного лесоруба... С панической поспешностью выбралась из-под конвульсивно дергающегося тела, отползла на коленях в сторону, не отрывая взгляда от рта, хватающего порциями воздух, точно выброшенная из воды рыба.

— Веста... — всхрипнул человек, глядя в потолок кричащими от боли глазами, — подло... со спины... мелодрама... добей...... не ем манной каши...

Обвела блуждающим взглядом комнату, затянутую едким сизым дымом, где уже не порхали бабочки, а мелко дрожащий на подоконнике кот, выгнув горбом спину, жёлтыми горящими глазами смотрел на лежащего хозяина, прижимающего ладони к груди.

Покачиваясь, вышла на лестничную площадку. В проеме соседней приоткрытой двери курчавилась металлическими бигудями голова. Увидев Весталку, голова по-поросячьи завизжала и канула в квартирый омут. У нее хватило сил спуститься по лестнице, выйти на крыльцо, но от запахов недавно смоченной дождиком зелени, от вида знакомого мальчишки, крутящего на качели "солнце", голова заполнилась удушливым мраком, ноги в коленях надломились... и она съехала спиной по стене на теплые, гладкие, светло-коричневые метлахские плитки. А на двенадцатом этаже кто-то, раскрыв окно, снова по-поросячьи завизжал.

1983