Друзья Андрея Москаленко

Старенький телефон то клекотал, то всхрипывал, а отдышавшись минуту-другую, выдавал заливистую трель. "Ну, баба! Ну, зануда! Надо же такой стервой уродиться!" И в минуту, когда отяжелевший язык сладко прилип к нёбу, а из уголка губ проклюнулся пузырек слюны, аппарат зарычал басисто-угрожающе. Василий Павлович уронил с дивана руку, пошарил пальцами по ковру, нащупал аппарат, снял трубку.

"Смирнов слушает... Ах, это вы опять, Бояршинова?.. Какой план?! Информписьма?.. Не будет плана? — Так будет бюро со всеми оргвыводами! И не отвлекайте меня от дел всякими женскими фокусами!.. Всё. Всё!"

Блеклой синевой глаз уставился на задернутые портьеры бордового плюша. Заседательский стол, мягкие стулья, портреты вождей осуждающей роднёй смотрели на Василия Павловича.

Затемненная летняя тишина кабинета с трудом выводила из сонного состояния. Усилием воли заставил себя натянуть на круглые плечи ребристые зеленые подтяжки, воткнуть ноги в туфли, растормошить пальцами рыхлые морщины лица, пригладить седые жесткие волосы, осторожно провернуть ключ в замке.

Недавно принятая секретарь-машинистка испуганно встрепенулась. Начальник проплыл мимо, но у выхода из приемной обернулся.

— Между прочим, спать на рабочем месте — служебное преступление. В наши годы это расценивалось как сознательный саботаж.

— Ой, да я ж не спала! — захлопала тяжело накрашенными ресницами девушка.

— На лбу вон написано, — кивнул начальник и вышел.

Вчерашняя школьница, глянув в кругленькое зеркальце, расхохоталась: на лбу чётко отпечатались квадратики клавиатуры пишущей машинки.

Дом — один из первых крупнопанельных в городе. Тогда, тридцать лет назад, Василий Павлович с усмешливой торжественностью распахивал перед женой двери комнат, а она всплескивала руками и над обоями в синих васильках, и над кухонной раковиной, и над фарфоровой ванной, и даже над унитазом, уж слишком по-кустарному вмонтированному в цементный пол. Давно васильки с прятаны под слоями других обоев, хоботки кухонных кранов облезли и пожелтели, ванна в ржавых подтеках, а новый голубой унитаз выглядит нелепо-роскошным среди зеленой бугристой краски тамбура. Да и сам Василий Павлович в недавно купленном кремпленовом костюме чувствует себя человеком, прикрывшим шикарной драпировкой обшарпанную стену.

В гостиной, несмотря на июльский жар, прохладно и сумрачно от таких же кабинетных бордово-плюшевых гардин, пропускающих из внешнего мира узкую желтую вертикаль света, в которой суетятся мириады пылинок. Чем тебе не модель мира? И, если вдуматься, чем мы дышим?!.. Муся на работе. Старая энтузиастка. На пенсию не ушла, решила дотянуть свой родной класс до аттестатов. Впрочем, ведь и он не ушел на пенсию, персоналку зарабатывает.

Тяжко вздохнув, присел на раскинутую диван-кровать. По утрам у Муси еще хватает мужества сгрести свою постель в шкаф, а у него второй месяц рука не поднимается собрать из этой дурацкой кровати диван... Уже пять лет они не спят вместе. А ведь было время, задыхались на брачном ложе от радостей земных. Случались, конечно, гинекологические неприятности, но рождались и дети. Трое. Две дочери и сын. Разлетелись птенчики из трехкомнатного гнезда и, как в прошлых ночах отец с матерью, задыхаются в постелях от жадного зова плоти. Рановато в нём, Смирнове, отговорила роща золотая. Вот уж и мимо юной секретарши проходит без всякого сердечного волнения. Видите ли, не нравится, что девушка спит за машинкой! Да она бы тыщу раз отблагодарила твой возраст за внимательное мужское отношение к своей особе. Так и на курортах: лежишь себе пузатеньким обгоревшим бревнышком, подставив дряблую кожу ультрафиолету, и не замечаешь кишащих вокруг страстей. Рано. Катастрофически рано.

Нога об ногу — сбросил туфли, приспустил галстук, с утра душивший изборожденную морщинами шею, прилёг. Будильник лениво постукивал в тишине. До конца рабочего дня оставалось не более часа. Во всём организме такая осенняя муть! Из дворового бассейна доносятся крики детворы и противные взвизги трамваев на кольце. Эх ты, господи...

Сделав усилие, сунул ноги в широкие, имитированные под лапти тапочки. Из холодильника повеяло кислым, холодным, электрическим светом. Вот те на, а "Столичной" как ни бывало! Склерозная башка! Её позавчера выпили с соседом за шахматами!.. Ликёр. Ликёр, конечно, барская и бабья гадость, да и сердцу, говорят, от него не очень, но не идти же в магазин по такой жаре. Плеснул в фужер. Привычно кыхнув, выпил тягуче-сладкую, красиво-розовую влагу. Взял из вазы любимую конфетку "Весна", прошлёпал к дивану.

"Весна" холодным шоколадным ручейком перетекает в желудок. Знакомая воздушная тяжесть прижимает голову к подушке. Где-то он прочитал, что на плечи каждого человека давит столб атмосферы в несколько тысяч тонн, и лишь мудрое земное притяжение не дает этому гигантскому прессу превратить людей в мокрые пятна. Вот тебе наглядный пример сожительства добра и зла в природе. Он мысленно улыбнулся тому, как алкогольный бес начинает шевелить сознание, будоражить чувство и память. Честное слово, вино изобрел какой-нибудь хитрый старик, чтобы хоть изредка возвращать себе молодость, надежду, веру и любовь... Но есть еще и безалкогольный напиток, не уступающий по силе крепчайшему спирту. Напиток этот называется — власть!

Чем хороша старость — она объясняет многое непонятное в юности и лишает нас опасного врага — иллюзий. Как там, у Бальзака: "К старости человек лишается зубов, волос и иллюзий"?.. Правда, не без исключений. Случается, иллюзии не исчезают, с возрастом перерастают в догмы, а сами носители этих догм становятся догматиками, диктующими порой целым народам жизнь по своим догмам, и так до поры, пока не сковырнут или не сковырнется сам. Тут-то все и увидят, что внутри кряжистого с виду дуба — сплошная труха. Тут-то все и загалдят, закричат, что у дуба-то и ветки давно засохли, и листвы на нем сроду не видели, мол, надо же, чертяка, сколько лет загораживал собой весь лес, заставлял плясать вокруг себя, замшелой гнилой колодины!..

В этом месте Василий Павлович сбился с мысли. Как ни напрягался, а шестерёнка памяти никак не цеплялась за начало рассуждений. Досадуя, протопал к холодильнику, выпил еще фужер ликёра, лёг на диван и мгновенно вспомнил. Речь шла о власти. А власть тебе вручает закон. Но, известно, законы пишутся людьми, а людям свойственно ошибаться, особенно если законы подгоняются под идею, догму. Потому-то и случается, что человек, честно служивший старому закону, вдруг оказывается преступником с точки зрения нового закона... Ишь, какие умные после драки-то! Попробовали бы тогда разобраться! Не всем же быть такими дальновидными хитрецами, как Андрюшка Климченко!?. Э-э-э, так вот почему сегодня такое гнусное муторное состояние! Утром выбрался из троллейбуса, на переходе дождался зеленого света, глянул на тормознувшую "Волгу" и встретился глазами... да-да, с Климченко Андрюшкой, бывшим другом, свидетелем могучих времен, когда вместе отхватив в юридической школе по диплому, гуляли всю ночь по городу, когда ты, Вася, заложив за голову гитару, живо перебирал струны и лихо притаптывал снежок в такт "цыганочке", а он, очкастый Андрюшка, прихлопывал в ладоши. Теперь Андрей Андреевич Климченко — профессор, декан юридического факультета не какой-то убогой школы, а университета. Теперь к нему "без стука не входить". Помнить не помнит, наверное, как явился к тебе в кабинет с просьбой походатайствовать за него в областном управлении милиции?

"А что, наше дело ты считаешь менее важным?"

"Необходимое, важное, конечно. Но не могу. Душа не лежит".

"Не лежит душа разоблачать врагов народа?"

"Не надо так, Вася. Просто, не по зубам они. Когда попадается законченный гад, немного чувствую себя на месте..."

"А если крупный демагог, чувствуешь себя мальчишкой?"

"Да", — виновато опустил голову... тогда еще друг.

Что ж, помог и уволиться и устроиться. Теперь — Андрюшка Климченко на коне с мотором, а он, Василий Смирнов, пёхом ковыляет общими тротуарами. И тон у старого товарища чуть жалостный, и руку жмет вяло, будто боится замарать. Сколько раз приглашал в гости, не идёт. Знаем мы это "некогда". Сами с усами.

Что ни говори, у молодого Андрюшки хватило ума выйти из той опасной игры. Ну а я был слишком доверчив и у меня не возникало никаких вопросов к авторитетам, сказали "надо" — руку к козырьку — "будет исполнено!" Тем более, всё яно и просто: с возрастанием роли социализма — классовая борьба обостряется. Мудрее не придумаешь. И следом — "...доказательством вины подследственного является его собственное признание". Скажи, как юрист, ты не понимал преступность этого шедевра-рекомендации? Или не знал, что почти любого человека можно заставить "признаться" в самых фантастических грехах?.. Ерунда. Мы были молоды. А молодым всегда кажется, что до них вообще ничего настоящего не было, и весь опыт истории — болтовня, мифы, легенды, сказки, где истины ни на грош. Начало нашей жизни мы понимали как начало эры всего человечества. Мы сами были Истиной и Правдой, и у нас, рядовых служителей закона, был свой бог-отец!.. И это дозволяло тебе, малограмотному сопляку, держать в углу подследственного двое-трое суток, точно провинившегося школьника, человека, которого ты, чаще всего, и ногтя не стоил?.. Не будем говорить о многих, вспомни хотя бы растоптанную жизнь молодого врача.

Третьи сутки он выстаивал в углу кабинета. И ведь какая настырная вражина! Не подумаешь даже: худощавый, беленький, очкастенький интеллигентик, но даже в бреду бормотал "не подпишу, убейте — не подпишу". Ещё через день — начальник управления обозлился: "Нянькаешься ты с ним, Смирнов! Бить подследственного — проявлять свою слабость. Этим только озлобляешь и закрепляешь идею врага в святости его борьбы с советской властью. Нужны безболезненные средства. Подследственный обязан сознательно признать свою вину".

Но ведь и у меня признавались сознательно?! На четвереньках подползали к сапогам! За одну лишь возможность сесть на диван, протянуть распухшие ноги подписывали что угодно. А этот...

С тяжелым сердцем возвратился к себе в кабинет. Ненавистная фигурка врачишки растрепанным бревнышком покачивалась в углу. С треском раскрыл папку... Между прочим, на первом "дружеском" собеседовании молодой врач сказал: "Знаете, отчего вы умрете?.. От тромбоза. Закупорки сердечных концевых артерий. Вам совершенно нельзя пить красного вина, в любую минуту может остановиться сердце". На что он, Василий Павлович, пребывая после стакана вина в благодушном настроении, беспечно рассмеялся: "Мы все рано или поздно умрём от остановки сердца"... Может, показать его психиатру? Не должен же нормальный человек вести себя так?.. Ага, упал. Сейчас поползет к сапогам. Лежит. "Магомедов! Поставить на ноги! Да тряхни хорошенько!" Идиот. Подписал бы себе дежурный червонец и давно отдыхал на лагерной шконке, а за это настырство раскручу на всю катушку. Неожиданно вошел начальник: "Дай ему поспать. Утром предоставь мне!".

На следующий день майор вызвал к себе и протянул подписанный протокол: "Оформляй дело в суд. Не то ведь измучил и себя, и подследственного... Угоди ты к этому лекарю вне стен нашего заведения, он обнаружил бы у тебя вместо головы лишь головку детородного органа". Смирнов вышел, унося на спине ядовито-насмешливый взгляд... Надо же! Всего двух-трех хорошо проведенных дел не хватило, чтоб утяжелить петлицы капитанскими шпалами! И вот из-за какой-то мелкой твари!..

Очнувшись от стыда, разогнав страхи по уголкам души, взялся за подготовку материала в суд. Вдруг, словно обжегся, вскочил, сунул папку с документами в портфель и через десять минут вышел из трамвая у четырехэтажного здания с золотистым гербом на фронтоне. Предъявив удостоверение, бесшумно двинулся по зеленой дорожке с красными лампасами. Приоткрыл дверь под номером "93" и сразу же узнал сутулую спину Андрюшки Климченко, обтянутую белым халатом, которому два года назад помог устроиться сюда, в областное управление милиции, и где совсем неожиданно дружок заделался авторитетным криминалистом.

"Держи лапу, мировое светило! Рад за тебя... и за себя, что помогал!"

Друг, отстранясь от микроскопа, улыбчиво щурился. Смирнов разглядывал экспонаты лаборатории: топор, в запекшейся крови, кусочек штукатурки, с едва заметными красными отпечатками пальцев, изодранное в клочья женское белье, огромный пистоль, сооруженный из мелкашки, финка, с наборной ручкой и вытравленной вдоль лезвия надпиписью "вечный покой вам!" Станок для бертильонажа, таблицы токсичности ядов, пачки жутких фотоснимков.

"А там что?" — кивнул Смирнов на дубовую соседнюю дверь.

"Дактилоскопическая картотека".

"Приличное хозяйство... Интересно?"

"Бывает", — неуверенно как-то ответил Андрей.

"Ночами не снится?"

"А тебе?"

"Кстати, я ведь по делу. — Вытащил из портфеля папку. — Можешь что-нибудь сказать об этой протокольной подписи?"

Климченко долго мыл руки над фарфоровой раковиной, тщательно протёр каждый палец полотенцем, пристроил к переносице дужку окуляров, осторожно взялся за уголки бумаг и через минуту-две брезгливо швырнул на стол.

"Докатились! Профессионалы! Нечаевцы!"

"Что? Подделка?"

"Не подделка. Человек подписал это в бессознательном состоянии - либо допинг, либо продолжительный болевой шок... Сколько?"

"Чего "сколько"?"

"Сколько человеку дадут?"

"Лет пятнадцать... теперь уж точно".

"А если раскрыть афёру? Ведь это же протокол! За ним целая человеческая судьба! Больше того — Жизнь! Человек, который раскалывается только под допингом, не выживет в ваших колымских "санаториях".

"Раскрыть афёру? Ты, Андрюха, со своими трупами умом здесь двинулся! К бабке не ходи, скажу, чем это кончится. Он свалит всё на меня и останется при этом начальником, а я пойду на завод учеником слесаря или токаря. Запомни, если высокий чин спокойно нарушает закон, то на данном историческом отрезке ему всё дозволено и он ничего не боится... А врачишка? Этот мудачок? Пожалуйста! При обыске — запрещенная литература: белогвардеец Гумелев, похабник Есенин, эмигрант Бунин, две книжки на немецком языке про всякие половые гадости Фреда или Фрийда, фальсифицированное завещание Ильича, где нашему вождю отводится чуть ли не последнее место среди партийцев. К тому же, есть свидетели: распространял бабьи слухи о близкой войне с Германией... Мало?"

"Да, это серьезно. Видно, матёрый враг. Но и в таком случае добиваться признания подложным путём — преступление на всех юридических языках мира".

"Тогда дай мне официальное экспертное заключение. Пригодится. Чем у нас чёрт не шутит?!"

"Извини, Вася, не могу".

"Ага! Тоже в кусты? Слабо?"

"Да, боюсь. И боюсь не того, о чем думаешь. Боюсь, что начнешь шантажировать своего шефа. Боюсь за тебя, за себя, за нашу дружбу. Ты очень верно сказал о бессмысленности раскрытия подлога. Так зачем же тебе официальная бумажка, если не для личных целей? В нужное время, при благоприятных обстоятельствах утопить начальника и сесть в его кресло?"

"Хорошо ты заговорил! Ладно, хрен с тобой. Живи со своими трупами, только и ко мне носа больше не кажи. Тонуть будешь — соломинку не протяну".

Вышел из лаборатории, громко хлопнув дверью. И, как бывает с заурядными людьми, решил, хотя бы заочно, отомстить "врачишке", причинившем столько неприятностей.

С его женой он познакомился во время ареста и квартирного обыска. Она была беременна, но даже это не мешало ей оставаться чернобровой, белолицей красавицей. Мужа своего, по всей видимости, боготворила и была настолько наивной, что совершенно не понимала, какое отношение имеет поэт Есенин или австрийский врач-психиатр Фрейд к апологетам империализма. Своим "легкомыслием" она помогла следователю весьма аргументированно мотивировать состав преступления, а отдельные ее фразы по поводу существующих порядков были опять же отнесены на счёт "влияния антисоветской пропаганды живущего с ней врага". Смирнову ничего бы не стоило для прочищения мозгов накрутить и ей с пяток лет, но чисто мужской интерес к этой беременной, красивой, простодушной женщине заставил поступиться служебным долгом. Ведь сам главный, говоря однажды о женах политических преступников, в шутку назвал их "прелестными отходами производства". Да и не однажды приходилось слышать хихиканье сослуживцев, намёки, а то и захватывающие дух подробности о жёнах, сёстрах, даже седовласых мамашах, готовых на всё ради смягчения участи своих мужей, братьев, сыновей. Однако сам ни разу не воспользовался чужим несчастьем, поскольку был еще влюблен в свою молодую жену Мусю и считал супружескую верность долгом каждого порядочного мужчины. Наступила пора изменить своим "дурацким" принципам ради душевного покоя.

Дело врача было уже в суде, когда его жена, недавно выписанная из роддома, получила повестку "явиться". Явилась. Только это уже была не та наивная молодая женщина вся в загадке близкого материнства. Это была уже женщина-мать с тревожно-синими глазами, которые от забот, пережеваний, физических мучений, бессонницы и слёз, смотрели на следователя, как загнанный в угол жизни верующий на лик чудотворца. И, несмотря на кольнувшую сердце жалость, Смирнов испытывал ликующее чувство власти не только над кукольной головкой "аристократочки", но и над всем, заметно раздавшимся телом кормящей матери.

"Положение для вашего мужа, — говорил он, — складывается очень серьезное. Ему грозит крайний срок... может быть... даже расстрел! Всё зависит от моей добросовестности в работе... Пожалуйста, не плачьте... Очень сочувствую вашему горю, но, поймите и меня, человека, исполняющего свой священный долг перед Родиной, для которого ее спокойствие дороже всякого личного".

Она закрыла лицо руками, выбежала из кабинета. Не стал ее задерживать. Четыре дня ждал либо добровольного прихода, либо звонка. В конце концов обозлился и вызвал еще одной грозной повесткой. Не предложив даже присесть, сразу пошёл в решительную атаку: "Гражданка Литвиненко, — жёстко обратился он, глядя чуть поверх головы свидетельницы, — новые чистосердечные признания вашего мужа принуждают меня затребовать у прокурора ордер на ваш арест". И без того большие светлые глаза женщины расширились, обольстительно-припухшие губки едва слышно пролепетали: "А как же сын?". И столько материнской муки было в этом полушёпотном вопросе, что Смирнов едва не сорвался, едва не привлек несчастную к себе и не выложил всё начистоту. "Сын? — почесал в раздумье затылок. — О сыне не беспокойтесь. В нашем ведомстве имеются для этого спецприемники, где детей воспитывают в социалистических традициях и ограждают от пагубного воспитания преступных родителей".

Женщина остановила взгляд на приклеенном к стенке портретике лысого человечка, прячущего бесовскую ухмылку в интеллигентную бородку, и медленно начала оседать. Следователь неловко подхватил ее под груди, проволок к пузато обтянутому черным дерматином дивану. Руки отчего-то стали липкими. Взглянув на безвольно раскинутое тело, заметив на розовой шелковой блузке кормящей матери два расплывшихся пятна, ощутил сухость во рту, сладостный туман в голове и такой силы желание, какого не испытывал даже с любимой Мусей. Стащил с безвольных женских ног голубенькие рейтузы, торопливо расстегнул брюки, но... желание было столь велико, что, едва коснувшись заголенного тела, почувствовал как летит в постыдную бездну. Страдая от бессильного смущения под взглядом ничего не понимающих глаз, обтёр носовым платком её живот, брезгливо бросил тряпицу в угол, дрожащими пальцами раскрыл коробку "Казбека". Отошел к окну, закурил.

"Вы позволите мне уйти? — спросила она сквозь неловкую тишину кабинета. — Ребенка пора кормить".

"Идите".

Но он был не из тех мужчин, которые легко расстаются с неудачами. Еще несколько раз пытался получить то, что обычно получает мужчина от женщины. Она являлась в кабинет по звонку, молча раздевалась, дозволяла делать со своим телом что угодно, оставаясь при этом совершенно безучастной к происходящему. Возможно, из-за этого он теперь испытывал совсем другого рода мужские неудачи: измаявшись, но так и не завершив удовольствия, раздраженно отстранялся, ненавидя и себя, и эту холодную куклу-женщину, и весь белый свет. "Да перестань ты думать, когда тебя любят!" — в сердцах сказал однажды. "Если вы запрещаете думать, — покорно ответила она, — я не буду думать". — "И перестань "выкать"! Мы не в салоне мадам Шерер!" — "Хорошо, буду обращаться к вам на "ты". Потерпев в очередной раз поражение, обозлясь, спросил: "Ты и с мужем была такой равнодушной коровой?" И тут впервые услышал как она смеется. Это до предела взбесило его, не выдержал и хлестанул ладонью по щеке.

Он думал о ней постоянно, как о враге, от которого во что бы то ни стало необходимо добиться искреннего признания, иначе всю жизнь ходить с плевком в душе. Предварительно каждый раз сделав звонок, стал ходить к ней на квартиру. Иногда ему казалось, женщина вот-вот раскроется, забьется в обьятьях, застонет от страсти и станет мокро, жарко, и исчезнет впечатление, будто обладаешь резиновым манекеном. Пробовал добиться ее любви с помощью коробок конфет, букетов цветов, коньяка. За всё вежливо благодарила, съедала одну-две конфетки, пригубляла коньяк и не спешила ставить цветы в вазу (подозревал, что после своего ухода она выбрасывает цветы в помойное ведро).

Вычитав у какого-то французика, будто путь к сердцу женщины через ее ребенка, пытался строить "козы" трехмесячному малышу, но каждый раз ребенок начинал испуганно орать, и мать загораживала дитя собой, как загораживают детей от чужих недобрых глаз.

В тот вечер, выйдя из ресторана в гражданском костюме и прекрасном настроении, решил наведаться к строптивой. У знакомой двери на знакомом этаже подергал за колечко колокольчика. Дверь, как никогда, резко распахнулась и... эта "фригидка", "овечка", "корова" со свирепым лицом тигрицы вкатила вдруг такую пощечину, что едва устоял на ногах; истерически визжа, вцепилась мертвой хваткой в волосы, поволокла за собой вниз по лестнице. Ошеломление, боль, злоба, стыд заставили применить боксерский "крюк"; жутко закричала, но, не выпустив волос, покатилась вместе с ним по ступеням. Захлопали соседские двери, повыскакивали бабы, мужики, какие-то молодые подвыпившие ребята, оторвали его вместе с пучками волос от разъяренной фурии и взялись месить "убивцу" кулаками, туфлями, сапогами, а потом чуть живого сдали в милицию.

С милицией, конечно, всё быстро уладилось, жене сказал, что подвергся нападению бандитов, неделю отлёживался дома, а по выходе на работу разъяренный шеф крутнул его, как мальчишку, за правое ухо так, что и сейчас при нервных расстройствах оно краснеет, горит... Что же случилось? Просто она в тот день узнала о давно состоявшемся суде над мужем, которому дали пятнадцать лет. Нечего и говорить, он не раз хватался за бланк повестки, чтоб побеседовать со "стервой" на казенном языке, однако память о звериной ярости женщины охлаждала горячие порывы трусливым холодком, и ничего лучшего не находил, чем время от времени позванивать, а услышав знакомое грудное "к вашим услугам", класть трубку, каждый раз с удовольствием отмечая в голосе "лярвы" нарастающие тревогу и страх. За этой психологической обработкой созревало кое-что пострашнее, но грянувшая война спутала все личные карты.

Начальник вызвал старшего лейтенанта Смирнова к себе.

"Ну, орлята должны когда-нибудь летать! У меня просят толкового принципиального следователя для работы в прифронтовой полосе. Лучшей кандидатуры не нашел. Кричи "ура!"

Побледневший Смирнов сказал тихое "спасибо".

"И еще. Поздравляю с повышением в звании! Капитан Смирнов — гроза шпионов, саботажников, дезертиров, трусов и предателей! Звучит? Шагай! Три дня на сборы!"

При воспоминаниях о войне Василию Павловичу всегда хотелось крепко напиться. Вот и на этот раз снова прошлепал к холодильнику, махнул еще полфужера розового, приторно-сладкого ликера... Тоже мне, пишут, сочиняют о войне сказки, где если герой, то обязательно бравый оловянный солдатик, а если трус, то непременно слизняк. За всю жизнь о войне только и прочитал одну правдивую строчку, кажется, у Астафьева: "В атаку поднимаются люди, оставившие разум в окопах". Верно. Сама война — временное умственное помешательство народов. И если бы все солдаты были героями, — на планете вместо человечества росла бы одна трава-мурава, не имеющая понятия о ступне человека. Человечество только и здравствует благодаря тем, которые не ломились первыми в крепостные проломы, не открывали кингстоны, губя тысячу живых душ ради того, чтобы корабельные железки не достались врагу, не кидались с пистолетом на танки, не закрывали своими телами пулеметы. Есть ещё одна мудрая фраза, но уже у немецкого сочинителя: "Нет такой идеи, за которую стоило бы умирать". Не понимал этого тогда, судил беспощадно всех, кто сильнее других любил жизнь. Судил, пока сам не стал судим.

Произошло это просто, как на войне. Сопровождал арестованного майора в трибунал за невыполнение приказа бросить в атаку своих пехотинцев. И кому какое дело, что патронов нет, полевой кухни три дня не видели, артподготовка — пшик, батальон наполовину выбит от четырех бесполезных лобовых атак, ну а эта пятая не только оставит на поле еще полторы сотни мужиков, но и оголит километровый участок передовой! Командиру — орден бы за невыполнение дурацкого приказа, а его — под трибунал, как последнего труса, конечно, с последующим разжалованием в рядовые на верную штрафбатовскую смерть. Всё это смершевец майор Смирнов понимал, но ведь его тоже могли "за невыполнение приказа", а своя шкура... понятно. Ехали через лес на "Виллисе", курил вместе с обреченным комбатом, травили анекдоты, вдруг — бах! шарах! В голове — короткое замыкание, всё вверхтармашками. Очнулся на плечах арестанта. Оказывается, уже семь часов катается на нём. Чёртова мина! Водителя и конвоира — насмерть, а майору-смершевцу и майору-пехотинцу повезло. Пехотинца выбросило, но быстро очухался и успел-таки вытащить из перевернутой горящей машины своего следователя. Ну, кто еще, как не война, может изобрести такую подлость?! И кто, кроме опалённого, с горячим осколком металла в груди, прочувствует ту адскую боль, когда и смерть кажется благом, когда рука самовольно тянется к пистолету, чтобы пригасить пламя, сжигающее заживо весь стонущий организм. Но пистолет мучитель отобрал. Умоляешь не трогать, не касаться, оставить здесь на сырой траве под иностранной елью с непонятно зачем щебечущей на ветке птичкой. И вновь теряешь сознание от боли, когда тебя мешком взваливают на плечи. И вновь открываешь глаза, но уже в санитарной палатке. Над тобой сидит твой арестант, дожидается, пока сможешь везти его дальше на верную гибель. А тебе совсем не до него и даже не до грозного своего начальства. "Слушай, и без тебя тошно, катись от меня к ебенейшей матери!" Ну он и покатил в свою родную часть, где его снова арестовали и на этот раз благополучно доставили в трибунал. Тебя же, после госпиталя, за халатность и потерю бдительности понизили до лейтенанта, оставив при особотделе мелкой канцелярской сошкой. Это еще твое счастье, что пехотинец ко времени твоего выздоровления уже погиб в штрафбатовской мясорубке и не смог подтвердить правдивых первоначальных показаний (будто следователь отпустил его на все четыре стороны), не то давно бы гнил рядом с ним в "братской" могиле... Э-э, да разве без пол-литры об этом расскажешь?

Василий Павлович еще раз наведался к холодильнику... После войны, будто на ней и не был, возвратился в чине старшего лейтенанта и снова угодил в команду своего прежнего начальника, который был уже при генеральском чине и до яиц увешан орденами.

Крутой поворот руля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года не очень испугал майора Смирнова. Но тем ощутимей был динамичный удар вслед за нагнетанием общественной атмосферы и резким открытием задвижек. Начальник-генерал уехал на совещание в столицу и почему-то долго не возвращался. В области работала секретная комиссия с кремлевскими полномочиями. Приказали явиться и ему, Смирнову. Это был первый случай, когда вцепился пальцами в китель под левой грудью. Слава господу, фронтовых дел не касались. Да и кто бы мог в этом всемирном потопе отыскать лишнюю сотню смытых за борт человеческих судеб?

Худощавый, седой, интеллигентного вида штатский вёл дело с удивительным бесстрастием. Понимая, что только искренним признанием можно пробить такого человека, Василий Павлович не изворачивался, не врал, рассказал даже о "странном" случае с подписью в протоколе по делу врача, умолчав, конечно, о дальнейшей связи с женой подследственного.

"К сожалению, ваш бывший начальник не сможет ничего подтвердить. Десять дней, как генерал — покойник".

"Его расстреляли?" — чуть ли не шёпотом спросил Смирнов.

"Нет... он сам. Но мы поднимем архивы. Понятно, этот факт существенного значения не имеет, однако может быть свидетельством административного давления на рядового следователя".

"Скажите, в чем меня обвиняют?"

"Вас обвиняют в фальсификациях политических дел, в физических вымоганиях признаний у подследственных, злоупотреблениях властью".

И всё же это были не прежние когти. Это были коготки, из которых выскользнул больше напуганный, чем исцарапанный. Даже из партии не исключили. Года два работал снабженцем в торге, освоился, завел полезные знакомства, в праздники надевал полувоенного покроя костюм с лестничкой орденских колодок. Вторая половина жизни уходила на выправление руля первой.

Предложили руководить областным Центром научно-технической информации вместо ушедшей на покой какой-то Алевтины Иосифовны.

"Хочу предупредить, — окинул взглядом молодцеватую круглую фигуру Смирнова заведующий отделом пропаганды, — коллектив у вас будет преимущественно женский, девяносто процентов с высшим образованием, прийдется что-то подучить, почитать... и вообще — заниматься исключительно работой".

Кровь прихлынула к правому уху Василия Павловича. Экая бесцеремонность!..

С трибуны небольшого конференц-зала он и увидел её среди полсотни сотрудниц, знакомящихся с новым начальником. Много катастрофических мыслей пронеслось в голове, пока мусолил какие-то недавно вычитанные в газете слова о научно-техническом прогрессе.

Но всё оказалось менее страшным, чем фантазировал. Стройная пожилая дама, либо не узнавала своего насильника, либо не хотела ворошить прошлое. По штатному расписанию — старший редактор в издательской группе этой стервозной Бояршиновой. К счастью, группа располагается в другом здании и за два минувших года лишь дважды пришлось раскланяться с этой милой скромной женщиной. В кадровом спецотделе прочитал досье. Много лет проработала в областном издательстве, дело своё, в отличие от него, превосходно знает. Сын — главный инженер номерного завода. О замужестве — прочерк. (Вероятно, Андрюшка Климченко не ошибся: такой человек не выжил среди жвачного лагерного скотства). Но в чем же все-таки дело? Почему она ни словом, ни взглядом не напоминает о его негодяйстве? Ведь такое ни забыть, ни простить нельзя. Лично он, соверши кто-нибудь подобное в отношение к нему, его семье, размазал бы ублюдка по стенке.

В горле пересохло, склеилось от этого ликера. Вязкое головокружение, свинцовая тяжесть на сердце, железная болванка на груди. Но нельзя же так раскисать! Еще как-нибудь годик. Выйдет на персоналку: купит спиннинг (всю жизнь мечтал о спиннинге), научится собирать грибы (как их там: свинючки, боровухи, рыжухи), купит в деревне дом, заведет огородик с подсолнухами, — и ни одна собака не сунет носа в его конуру.

От таких заманчивых перспектив тяжесть отодвинулась, боль отступила от сердца, тело без напряжение воли сунуло ноги в тапочки, промаячило на кухню. Вот те на! А воды-то в кране и нет! Эта Муська совсем перестала следить за домом! Открыл холодильник, допил из горлышка остатки.

Теперь совсем хорошо. Сон смеживает веки. И почему он всегда приходит в рабочее время, зато ночами ни в одном глазу? Жена говорит: оттого, что спишь днем. Чушь говорит. Раньше и понятия не имел спать днем, значит, здесь другое... Работа? Работа, конечно не по профилю. Техническая революция! Информация — её вестовой! На самом же деле: одна "вестовая" вяжет в приоткрытом ящике стола кофточку, трое чешут языками, в другом отделе примеряют платье, третий вообще разбежался по магазинам... только Бояршинова трезвонит, суетится... ясненько... подкапывается под него, начальника. Вот тебе и вся техническая революция!.. Недавно на одном большом совещании сам генсек фактик привел. Институт работал над секретной проблемой два года. Успешно решили задачу. Обмыли. Ждали премий, наград, да вдруг оказалось: у япошек эта самая "проблема" десять лет в стиральных машинках крутится. Так-то! Досекретились! Извольте, патентик! Естественно, клич: "Патентную службу — на новую высоту!" Вроде бы в этом деле была какая-нибудь старая высота. Пригорка — и того не было, равнина сплошная. Так бы честно и сказали: давай, Василий Павлович, открывай некоторое царство, некоторое государство, организовывай патенты-экскременты. Нет же, болтуны, обязательно пыль в глаза — "добивайся эффективности", "совершенствуй", "имей четкую картотеку СИФ", то есть справочно-информационный фонд... СИФ-Сизиф, Сизифов труд. Это тот самый раздолбай, который на гору камень закатывал, а он вместе с ним каждый раз в болото скатывался.

Василий Павлович даже улыбнулся своему остроумию... Ничего этот все-таки ликер. Сразу оглушает, потом раскочегаривает память, мысли, желание думать. Откроем-ка вторую бутылку. Мусины гости обойдутся и сидром. Да и гости-то! учителки, синие сморщенные чулки: либо стиральные доски, либо буфеты в кремпленах. Разит от них, будто одеколон всю жизнь пили! Месяц квартиру после них проветривать. Эх, Муся-Муся! Об этом ли грезил я в барачной обители?!

В раздражении он и не заметил, как еще раз выпил... Ишь, сукин сын, на папашу прёт, дескать, не там врагов искал. А откуда у тебя,скажи, простого работяги, дача, машина? кто, как не я, тебя из тюрьмы вытащил? Неблагодарный гегемон чёртов! всё вам мало! всё вам не так! Нинка тоже, пигалица, кандидатка милицейских наук: "Ты, отец, защищал не закон, а узаконенную преступность! Из-за вас не найдешь человека в стране, который не готов был бы к любому преступлению!" Ладно, эти хоть иногда навещают, а старшая Галька отца с праздником никогда не поздравит, открытку лень написать!.. Ничего, вашему отцу еще бюст на его родине поставят, так что, не очень-то на Василия Павловича Смирнова! не таким рога обламывал!

Скрипнул зубами, пошатнулся, упал на диван-кровать. Челюсть, будто чужая. Мозги затянуты туманной плёнкой. Никак не взять воздуха всей грудью. Открыл рот: ну же, ну!.. Чей-то знакомый, давно исчезнувший голос сказал рядом: "Не жилец он у тебя, Клава. Право слово, не жилец". Хрена с два тебе, тётка Нинка! мы ещё поборемся! Ещё... Всколыхнулся, упал с дивана, приподнялся на четвереньки, по-младенчески прополз в прихожую, слепо нашарил на столике телефонный аппарат, намереваясь, вероятно, позвонить в "скорую", но палец свыше его панического ужаса набрал давно затерянный в памяти номер. Услышав чуть искаженное временем, грудное, мягкое "к вашим услугам", прохрипел то ли "простите", то ли "поймите", повалился боком в ту самую космическую тьму, из которой пришел в мир шестьдесят лет назад.

1972