Друзья Андрея Москаленко

Возвышение началось значительно раньше, чем произошло позже. Возвышение началось в годы поголовной коллективизации, когда привез в город отчет с числом колхозников раз в пять больше всего населения родной деревни.

— Учиться вам надо, товарищ... меру в брехне не знаешь, — сказал ответственный за поголовщину товарищ Доезжий, протирая платочком пенсне и поскрипывая кожей тужурки. И все же черкнул записочку об устройстве "нашего человека" на койку, освобожденную комсомольцем-троцкистом.

Так Митька (Мит Митыч) прижился незаметно в молодежном, а потом и в партийном областном аппарате. Женился на рабфаковской учителке, произвел на свет двоих детей, вселился в квартиру, освобожденную коммунистом-бухаринцем.

Третье возвышение началось перед войной. Поскольку из армии пустили в расход всех старорежимных спецов, выпала карта учиться на офицера. Войну закончил майором интендантской службы при многих орденах и медалях. Работал начальником милиции, директором городских бань, заведующим железнодорожным клубом, директором текстильной фабрики... пока окончательно не утвердился председателем областного общества "Знание".

Ради такого зигзага в трудовой судьбе пришлось заочно учиться в Института культуры ( в просторечье — "конюшня"). Без диплома тут никак нельзя, хотя если собрать в кучу все разнообразные теоретические и практические знания Мит Митыча, любой сверхпрофессор вздернул бы перед ним руки вверх. И члены Совета общества "Знание", всякие там доцентики и ректоришки, осознавали, понимали, что без тонкого политического и житейского нюха своего председателя, лекционное дело в области не взмыло бы на столь космическую высоту.

Однако проруха бывает не только на старух. Случилось с Мит Митычем такое, на чем не погорел бы и сопливый мальчишка. Услышав по радио о кончине Сталина, верно предполагая, что завтра же "гения всех времён и народов" начнут втаптывать в грязь, Мит Митыч, хватив в честь великого события стакан коньяка, решил первым разобраться с "усатым грузином". Кинулся в родную контору, перекроенную из усадьбы бывшего архимандрита, сорвал со стены портрет, принялся его ломать, рвать, резать топтать ногами. На шум заглянули в кабинет подвыпившие плотник с завхозом. "Круши! Ломай! Выбрасывай!" — скомандовал им. И полетели через окно, планируя, Берия, Маленков, Молотов с Кагановичем в придачу.

Далее, как отмечалось в многочисленных протоколах, преступная троица выбралась на карниз здания, где в лепных кругах по фронтону вместо четырех апостолов были теперь лепные барельефы четырех вождей пролетариата, и молотком (!) вышибли из круга только что опочившего вождя.

Более того, не протрезвев, на траурном заседании коллектива общества "Знание" председатель выступил с гневной обличительной речью в адрес едва остывшего трупа, гнусными словами помянул коллективизацию, уничтожение истинных марксистов-ленинцев, искусственно созданный голод и любимые папиросы "Беломорканал". Присутствующие же лишь таращили глаза и хлопали ртами, пока один из лекторов-внештатников не спросил, оловянно уставившись в зал: "Товарищи, что происходит?" И все вокруг начали переглядываться, переспрашивать друг у друга "что происходит?", "что происходит?" и наконец весь зал грозно взревел: "Что происходит?!" Тут-то Мит Митыч и понял, что заскочил вперёд паровоза. Тут-то он и захохотал, заулюлюкал, сделал "нос" собранию, запел "Интернационал".

Два месяца пробузил в психушке. Врачи понаблюдали-понаблюдали и дали заключение, равносильное смертному приговору: типичный симулянт.

Вся недобрая рать собралась в конференц-зале бывшего архимандритского дома и, понятно, самыми приличными словами в адрес председателя общества "Знание" были "двурушник", "сволочь", "мерзавец". Хотел было пронять жалостью, мол, жена при смерти, доченька калека, сын сбежал от подлеца-отца, но всё решило выступление бывшего благодетеля, а теперь партийного секретаря обкома товарища Доезжего: "Надо было раньше об этом думать, — сурово сказал он, — и головой!.. Ведь Маяковского от Пушкина отличить не может, Бабеля от Бебеля, нет же, читает народу лекции о поэзии, философии!.. Поднимите руки, кто за него учился в институте?" И, о, ужас! Взметнулось сразу несколько рук референтов.

С призывной мольбой обводил Мит Митыч глазами знакомые, недавно такие милые уважительные лица, но видел теперь лишь непреклонно- идейно-каменные свиные рыла. И тогда он рухнул на колени.

— Ступайте уж, — брезгливо скривила пухлые губки секретарь партбюро общества, вспомнив, вероятно, как за каждую лекционную путёвку приходилось отдаваться на ковре этому ничтожеству в безобразнейшей позе.

— Шагайте, вам говорят! — презрительно кинула медноволосая лекторша на темы любви и брака, припомнив что-то не менее гнусное.

И он пошел на коленях между рядов, провожаемый высокомерными взглядами вчерашних подлиз, шептунов, любезников. "Вот так вышибают из круга!" — услышал он вслед вердикт товарища Доезжего. Прикрыв за собой тяжелые дубовые двери, отряхнул пыль с колен бостоновых брюк, поправил галстук и вздрогнул, заслышав из-за мраморных колон злобное шипение подвыпивших плотника и завхоза. Решил не дожидаться развития событий, рванул из храма "знаний", как олень с отстреленными рогами. История же раскручивалась по материалистической спирали. Правда, дело чуть притормозилось, когда из Кремля прямо под расстрельную пулю спланировал Берия, но при всём раскладе у самого Мит Митыча оставалось политических статей расстрелов на пять. Спасти могло лишь новое "затмение", тем более, что всех прежних психушечных врачей, обозвавших его "симулянтом", упекли за диверсионные прививки.

Товарищ Доезжий к тому времени давно сменил пенсне на очки в тяжелой роговой оправе, кожанку — на шикарный габардиновый костюм, чахоточную дохотягость — на дородную купеческую мясистость. И Мит Митыч решил взять со старой овцы последний клок шерсти. Распорол подушку, разделся догола, обмазался дёгтем, вывалялся в перьях, оседлал хворостину и поскакал.

До смерти напугав нескольких прохожих, благополучно вымахал на центральную площадь, где огромный, чугунный, "вечно живой вождь мирового пролетариата указывал измятой кепкой на монументальный храм партийной власти... Потянул на себя медную витую скобу двери.

Сидящий за дежурным столиком юный милиционер, как распахнул на пришельца синие очи и красный рот, так и не смог запахнуть ни того, ни другого, пока чудо в перьях не проскакало по ступеням ковровой дорожки и со второго этажа не раздался пронзительный визг секретарши. Только тогда, повинуясь чувству мужского долга, дежурный бросился наверх. Сцена за кабинетным тамбуром опять же привела юного храмовника в ступорное состояние: товарищ Доезжий, вытаращив над очками глаза, раскрыв рот, вращался в кресле следом за монстром, скачущим на хворостине вокруг стола. Зажмурив глаза, милиционер леопардом метнулся на странную птицу. Катаясь по ковру, перемазывая чистенький мундирчик какой-то липкой дрянью, обрастая перьями, ему все же удалось оседлать жуткую тварь, ухватиться за скользкое крыло и, как учили в школе, резко крутнуть за спину. Пернатое существо заорало вполне человеческим матом. Однако в следующее мгновенье оглушительный удар в ухо опрокинул навзничь и самого победителя, рука таким же манером оказалась за спиной, отчего он взвыл матом не хуже поверженной им гадины. "Забирайте обоих, чтоб не воняли!" — донесся голос товарища Доезжего.

Трое широкоплечих белохалатных типа швырнули в какой-то собачий фургон сначала молодого героя, следом — его врага, с грохотом, чуть не перебив ноги, опустили железную решетку и машина, по сумасшедшему рявкнув, со скрипом отчалила. Тут молодой стражник и услышал, как его спутник-дурак может заразительно дудеть и хохотать. Это было так соблазнительно, что губы сами по себе разъехались и тело затряслось от такого припадочного смеха, что Мит Митыч, замолчав, крутнул у виска пальцем, сказал: "Эк, тебя черти разбирают! Ну и молодежь пошла! Из-за такого пустяка спятил".

То догоняя вчерашний день, то обгоняя завтрашний, застаиваясь и перестраиваясь, — бежало время. Сжигались, выбрасывались, сдавались в макулатуру портреты, в старые рамки вставлялись новые и, соответственно, криминалы слетали с Мит Митыча, как перхоть с его шелудивой седой головы. Только он уже не спешил на волю, поскольку чувствовал себя в желтой клинике намного защищенней и уверенней в завтрашнем дне, чем в так называемой нормальной жизни. Здесь его уважали, как профессора, двинувшегося на идеологической почве. Самыми его благодарными слушателями стали серьезные больные и студенты-практиканты из медицинского института. Историю родной партии читал ясно, доходчиво, артистично. Речь Ленина произносил, размахивая алюминиевой миской; реплики Троцкого подавал из-под кровати, сталинские свинцовые афоризмы — верхом на давно не юном блюстителе порядка; хрущевские поговорочки — прихрюкивая и постукивая тапком о стол, брежневские благоглупости — поигрывая кустистыми бровями, а говоря о социализме "с человеческим лицом", корчил такую свирепую рожу, что даже буйные в ужасе разбегались из комнаты отдыха. Студенты же медики падали от хохота под столы, наглядно убеждаясь в диагнозе lienatas mentis (затемнение, помрачение умственных способностей).

За все прошедшие годы он лишь единственный раз удирал из клиники, но наделал такого, за что любого нормального в один судейский присест упрятали бы в тюрьму по гроб жизни. Пробравшись на дачу персонального пенсионера товарища Доезжего, отрезал бритвой ему голову и поставил ее на письменный стол среди рукописных мемуарных листков. Однако всё сгладилось, риглушилось временем, осталось для помнящих лишь страшной легендой. В конце концов администрации надоели бесплатные политические концерты и пациента выписали, как "общественно неопасного".

Переодевшись в свой полузабытый гражданский костюм, Мит Митыч зашел по пути в канцтовары, купил на какие-то копейки тюбик краски и кисточку. На городском кладбище без труда отыскал мраморный бюст тов. Доезжего и, высунув от старания из беззубого рта язык, вывел на гранитной глыбе постамента: "Вот так вышибают из круга".

1981-1986